Первая научная история войны 1812 года

Между тем, по недостатку хороших жилищ в Свенциянах, отвели мне ночлег в жидовском грязном и вонючем кабаке (выделено мной, Е.П.). Ввечеру государь прислал ко мне бумагу на немецком языке, с тем чтоб я, как можно скорее, перевел ее по-русски. Она была вся измарана, содержала в себе первые известия о бывших с неприятелем стычках, также о положении нашем и посылалась с курьером в Петербург, для напечатания в ведомостях. Сочинитель ее был вышеупомянутый пруссак Фуль. С трудом мог я разобрать худо написанную бумагу сию и нашел ее больше удобной произвесть в народе нашем уныние, нежели подать надежду и ободрение; ибо Наполеон изображался в ней непобедимым, сила его — непреодолимою, и что мы должны были впустить его в свои пределы, не имея никакой возможности воспрепятствовать ему в том, и проч. Похвала сия неприятелю и великим силам его, а особливо при начале с ним войны и для первого известия, показалась мне весьма несовместной и могущею породить худые толки. По сей причине решился я написать свое коротенькое известие и побежал тотчас к государю, чтоб объяснить ему мое мнение; но он взял сторону немецкой бумаги и настоял, чтоб скорее перевести ее: „Курьер, — примолвил он, — готов, и хотя скоро уже полночь, однако ж я стану дожидаться и не лягу спать, покуда его не отправлю“. Не смея больше противоречить, возвратился я в свою корчму и принялся переводить бумагу. Читатель да простит мне маленькое описание тому состоянию, в каком я в это время находился. Корчма, или с земляным полом кабак, который отведен был для меня, состоял из двух горниц, одной большой и другой маленькой, где в углу стояла худая кровать с приставленным подле ней, к стене, деревянным столиком, едва могшим поместить на себе чернильницу, сальную свечу и мою бумагу. Тут, трудясь над неприятным переводом, сидел я на треножном стуле, против маленького окошка, к которому поминутно, один за другим, приходили солдаты стучать, чтоб им отперли двери кабака; так что я всякий раз принужден был вскакивать со стула и каждому из них во все горло кричать: „Поди прочь! здесь стоит генерал!“ Мало сего: сверху беспрестанно падали на бумагу мою тараканы, которых я, пиша с торопливостью, каждый раз должен был отщелкивать (выделено мной, Е.П.; можно только удивляться непочтительности, проявленной тараканами в отношении создания великого православного Манифеста — прим. мое, Е.П.). К сим досадам присовокуплялась еще та, что хотя дом, где остановился государь, и недалеко отстоял от меня, — не более семидесяти или осмидесяти сажень, — однако ж надлежало туда ночью, в дождик, по грязной улице бегать. Я перевел кое-как немецкую данную мне бумагу: иное из нее выпустил, иное сократил, иное переменил и, оконча, спешил представить ее на утверждение. Я нашел государя, сидящего еще на том же месте, на котором его оставил. Я сказал ему, что сделал некоторые перемены, и прочитал бумагу. Он оставил ее у себя и меня отпустил.