Первая научная история войны 1812 года

Степень неадекватности Александра как командующего армией сквозит в документах. Так, буквально через 6 дней после начала войны М.Б. Барклай де Толли был вынужден просить отдать ему приказания, так как ему просто неизвестны планы на будущее!²⁰⁰ А никакого «будущего» уже и не планировалось, потому что все прошлые, как я их называю, промежуточные планы и желания провалились, а сейчас развязавший войну Александр находился в прострации.

Вообще же при начале военных действий в штабе до этого веселящихся на балах русских вдруг воцарился полный бардак и несогласованность: были даже слухи об измене. К примеру, командир целого крупного 7-го пехотного корпуса Н.Н. Раевский (1771–1829) вообще не знал и не понимал того, что и по каким соображениям происходит. Из его письма к А.Н. Самойлову (начало июля 1812 г.): «Неприятель начал свою переправу у Ковно и Олиты. Вместо того, чтоб его атаковать, первая армия тотчас без выстрела отступила за Вильну. Князь Петр Иванович (Багратион — прим. мое, Е.П.) получил тогда приказание подкреплять Платова (это просто смехотворно — целая армия должна „подкреплять“ казачий корпус — прим. мое, Е.П.), который был в Белом Стоку с 8-ю казачьими полками. Платову же приказано ударить на их тыл. Сия слабая диверсия в то время, когда главная армия ретируется, поставила нас в опасность быть отрезану».²⁰¹

Далее в сообщении Н.Н. Раевского следует описание кромешного маразма русского командования (которое в те дни еще, я напомню, осуществлял лично царь) и полного провала любых его намерений: Наполеон делал, что хотел, русские не успевали поражаться собственным оплошностям и провалам:

«По первому предложению мы, разбивши поляков, отступили бы к Тормасову, а главная армия тож должна была действовать наступательно (здесь идет речь о планах, обсуждаемых весной: однако их осуществлять не стали, а другие посреди балов разработать не удосужились — прим. мое, Е.П.). Князь получил ответ — идти на Минск и оттоль стараться соединиться с первой армией. Едва сделали мы несколько маршей, как вдруг пишет государь, что он будет стоять в Свенцианах, чтоб мы шли на пролом корпуса Даву и с ним соединились (т. е. 1-й армейский корпус маршала Л.Н. Даву действовал эффективнее… — прим. мое, Е.П.). Мы уже начинали сходиться с французами, как вдруг получили от государя, что он отступает и что, как ему известно, противу нас отряжены превосходные силы в трех колоннах, то чтоб и мы отступали (да, продуманность гениального русского отступления „до Камчатки“ не может не восхищать… — прим. мое, Е.П.). Мы хотели идти опять в Минск и направили туда наше шествие, но получили [известие], что все дороги перерезаны неприятелем. Продолжение сего направления лишило бы нас обозов и продовольствия.

Я боюсь прокламаций, чтоб не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств (прекрасная фраза, характеризующего генерала подлинной оккупационной армии: то есть народ уже воли не имеет — тогда автоматически и потерять он ее от внешнего врага не может: прим. мое, Е.П.).

…Что предполагает государь — мне неизвестно, а любопытен бы я был знать его предположения (историки о них знают: царь просто поджал хвост и сбежал с фронта! — прим. мое, Е.П.). …Сохрани бог, а похоже, что есть предатели.

Потеряв сражение, мы бы потеряли не более того, что отдали постыдным образом. Вот наши обстоятельства!»²⁰²

Итак, это письмо одного из важнейших деятелей 1812 года, которое опубликовано было в одном из сборников документов еще в 1988 г. (и до этого — фрагментами), почему-то не цитируется моими коллегами в отношении описания происходящего на фронте в начале войны. Все двигалось хаотично, любые планы царя и его генералов с позором проваливались. Наполеон действовал самым блестящим образом. Из текста документа видно, что ни о каком «скифском плане» речь идти не может. Зато более всего русского генерала-крепостника пугает не французская армия, а свобода собственного народа. Постыдно читать эти строки: это письмо неудачника и рабовладельца, портреты которого уже много десятилетий украшают Военную галерею Зимнего дворца, многие исторические книги и учебники. О его героических идеях вы теперь знаете. Однако я здесь же замечу, что он был частью системы — причем не худшей частью: не трус, остер на слово, имел некоторые личностные положительные качества, отличающие его от ряда менее приятных коллег. Но для научного понимания крупного исторического процесса, сути явления — это не имеет значения.