Первая научная история войны 1812 года

Но и это еще не всё! Если русские и советские учебники полны сказок о героическом и победном отступлении обеих русских армий для соединения, о том, как русский арьергард героически сражался, то французские первоисточники ставят эти россказни под некоторое осмеяние, делая анекдотом. К примеру я можно процитировать письмо Наполеона командиру 4-го армейского корпуса Э. де Богарне от 26 июля. Император уже не хочет мешать русским корпусам соединиться — ему нужно, чтобы они, наконец, решились на честное сражение, прекратив бегство: «Этому желанию могло бы помешать отсутствие одного или двух корпусов, не успевших присоединиться; в виду этого не вижу причины препятствовать ему (т. е. неприятелю — прим. мое, Е.П.) сосредоточиться; иначе это могло бы послужить ему предлогом к тому, чтобы не драться».²⁰⁸ Но у страха глаза велики. Тот же А. Вандаль оставил нам весьма точное и красочное описание происходившего в «русском» штабе — в этом серпентарии, который затем будет мифологизирован и героизирован: «Не все лица, входившие в состав военного совета Александра, держались такого мнения. В недели, непосредственно предшествовавшие вторжению, имели место горячие споры. Сторонники нападения ожесточенно, яростно отстаивали свои идеи. Другие советники настаивали, чтобы, по крайней мере, перед Вильной дано было сражение, чтобы Польша не была уступлена без боя. Почти все осуждали официально принятый план Фуля, но никто не мог сказать положительно, чем его заменить. Заседания совета лихорадочно следовали одно за другим, не приводя ни к каким результатам. В дело вмешались интриги; Армфельт (известный авантюрист, долгое время бывший открытым любовником короля Швеции Густава III, барон Густав Мориц Армфельт: 1757–1814 — прим. мое, Е.П.) бесновался, „из кожи лез“. Он называл Фуля злосчастным человеком, исчадием ада; говорил, что проклятый немец, обезьянничающий с Веллингтона, был помесью „рака с зайцем“ Вольцоген — тень и отражение Фуля — в свою очередь, называл Армфельта „интриганом, пользующимся дурной славой“; Паулуччи критиковал все вкривь и вкось; Беннигсен поминутно менял мнения и противоречил самому себе; главный интендант Канкрин считался образцом бездарности; умевший хорошо сражаться, но плохо говоривший Барклай мог бы сказать много замечательного, но ему не удалось ничего высказать. Старик Румянцев, едва оправившийся от апоплексического удара, с сокрушительным сердцем, с искривленным гемиплегией ртом, гримасничая, присутствовал при крушении своей системы, своих надежд на мир.

Постоянный прилив иностранцев, стекавшихся со всех сторон в главную квартиру, усиливал и без того невообразимые беспорядок и смятение этой Вавилонской башни. Один за другим явились прусский ex-министр Штейн (прусский государственный деятель, барон Генрих Фридрих Карл фом унд цум Штейн: 1757–1831 — прим. мое, Е.П.), швед Таваст, английский агент Бентинк; все они вмешивались в прения и усиливали разлад».²⁰⁹

В докладе М.Б. Барклай де Толли царю от 24 июля мы снова видим доказательства отсутствия серьезного плана не то что глубокого заманивания врага, но и вообще элементарно осмысленного понимания, как и для каких целей взаимодействовать 1-й и 2-й Западным армиям! Вот слова самого военного министра: «Каждая из них совершенно независима и нет определенного плана операций, который бы направлял их действия».²¹⁰ Уже упомянутый А. Власенко не без оснований обвиняет М.Б. Барклая де Толли в том, что «упустив благоприятные возможности нанести поражения отдельным отрядам противника (прежде всего наиболее мобильным частям — кавалерии), Барклай де Толли своими руками создал себе трудности будущего. Такая тактика перекладывала судьбу кампании на генеральное сражение с неизбежными крупными потерями…».²¹¹

Но вернемся еще раз к тексту письма Н.Н. Раевского: в нем упоминается предположение об изменниках. На самом деле, в русском штабе с самого начала войны началась подлинная паранойя — изменников видели вокруг и друг в друге. Чаще прочих в позорную истерику впадал П.И. Багратион. Часто не имея серьезных доказательств, без суда и следствия он подло отправлял вызывавших у него подозрение людей к «сумасшедшему Федьке» (выражение Екатерины II) — к Ф.В. Ростопчину. В одной из собственноручных записок мы читаем: «Вашему сиятельству посылаю сего молодца, вы мастер с ними обходиться. Я узнал, что он давал известия неприятелю о наших движениях; правда, что верного доказательства еще нет, но общее было на то показание и большое сомнение. Прошу вас весьма учтиво придержать или далее сослать, мне все равно, только чтобы сей дух не был там, где русские».²¹² Итак, вероятно, невинного человека верный раб немца-царя грузин Багратион требует сослать подальше от «русских» (кстати: чем дальше от упомянутых лиц — тем ближе к собственно русским…).