Первая научная история войны 1812 года

Подведем некоторые итоги анализа планов русской стороны. Прежде всего, я убежден, что мои предшественники совершенно запутались в терминах и пытались оценивать разумно то, что неразумно и что совершалось царем, который был не вполне психически адекватен. Если осознать это как факт — снимается множество проблем и противоречий. Когда мы говорим «русская армия» — то никто нам не дает гарантии, что в обрывках фраз из переписки Александра речь идет обо всех русских армиях на западной границе, а не только лишь, предположим, о Первой армии. Когда мы находим в тексте источника слова «наступление» или «отступление» — то мы не имеем точной расшифровки: что, собственно, Александр под этим понимал? И наступать, и отступать можно в рамках самого небольшого или, наоборот, самого значительного пространства и с разными целями, и с различными силами! Кроме того, одно может переходить в другое по заранее задуманному решению.

Психически травмированный в детстве и юности царь никому не доверял, никому ничего не рассказывал — зато всех слушал и подслушивал. У него над ухом жужжал рой допущенных к нему прусских, французских, шведских, английских и прочих «приживалок» в мундирах и в сюртуках. Очевидно, что относительно доверительно он сообщал о реальных своих (и то временных) намерениях лишь М.Б. Барклаю де Толли. Но все решения принимались так медленно, столь несообразно, что они вскоре устаревали и политически, и тактически. Поэтому все эти русские «промежуточные» планы проваливались и отменялись (мы имели возможность прочитать массу подобных докладов о неудачах). В конце концов, царь бросил все на самотек и сбежал: одновременно это было и требованием некоторых сановников и родственников, которые ужасались происходящему. Александр решил (но «решил» — опять в своем больном сознании и в неклассическом понимании термина) вести войну самыми варварскими методами: в том числе, с помощью религиозного терроризма и уничтожения собственных городов (хотя планировал с большой помпой и посреди офицеров в белых лосинах победно шествовать за Неман: именно так он отправлялся на войну из Петербурга).

Но и тут возникает проблема терминов: в решении все уничтожать и всех невежественных крестьян возбуждать на терроризм не было никакого расписанного по дням, дивизиям и населенным пунктам плана! И уж абсолютно точно Александр не предполагал и боялся, что все зайдет так далеко (например, до гибели Смоленска и Москвы). Скорее всего, имело место просто обычное для не любящего брать на себя ответственность Александра невнятное сообщение Барклаю в личной с ним беседе — причем на французском языке, причем не в жанре законченной мысли или армейского приказа. Более того: подобный демарш происходил вынуждено и посреди паники бегства перед гениальным противником. И термины «собрание» или «совещание» отнюдь не означают красивое и достойное, классическое собрание командиров корпусов и штабистов: речь могла идти и о беседе один на один, и о разговоре, на котором присутствовали царь, Барклай и, вероятно, кто-то из посторонних официальному расписанию армии «приживалок», которых Александр слушал охотнее, чем русских кадровых генералов. Нельзя путать документ, созданный непосредственно во время описываемых событий (приказ, личное письмо, рапорт и т. д.), с позднейшими оправдательными (как у Барклая) или бахвальными мемуарами и записками. Далее. Полагаю, что все записанные на бумаге конкретные приказы конкретным корпусным командирам закончились еще до перехода Наполеоном Немана — затем начинается хаос, где все распоряжения отдавались поздно, случайно, без всякой системы и т. д. Об этом свидетельствуют все до единого документа, коих у нас сохранилось в подлинниках более сотни.

Единственное, что оставалось неизменным — это желание воевать против того, кто единым существованием своего гения не давал плешивой и глуховатой бездарности дышать! Методы и средства борьбы — любые: война тотальная и на уничтожение. Ресурс терпеливых и невежественных рабов, помноженный на пространство — есть.