Первая научная история войны 1812 года

Зараженный манией преследования, еще один так же собственноручный донос князь П.И. Багратион написал из деревни «Дурыкина» (нарочно не придумать…) всего за несколько дней до своего бессмысленного смертельного ранения (сам скоро помрет — но людям жизни губил): «Сей подноситель подполковник Лезер находится при вверенной мне армии по отношению министра военного для употребления должности полицейской. Я хотя ему и не делал никаких по сему случаю поручений, а приказал за ним бдительно присматривать. Наконец выходит (из чего, по каким фактам? — прим. мое, Е.П.), что господин сей Лезер более нам вреден, нежели полезен, почему я счел за нужное немедленно отправить к в. с., прося вас всепокорнейшее приказать за ним присматривать и не давать никакого способа иметь переписку с родственниками своими или с кем ни на есть».²¹³

Вообще, было бы интересно написать (возможно, в будущем) историю тех событий, исследовав на первом плане психические типы главных участников: сборище всевозможных болезненных комплексов и перверсий царь Александр, сдержанный, но страдающий и склонный к мазохизму Барклай, неуравновешенный и склонный к садизму (хотя и терпевший годами плохо скрываемые измены жены) Багратион, изощренный и развращенный, но ленивый злодей Кутузов и т. д.

Хотя и грубый рубака, Багратион не чужд был эмоциям теологического свойства (из письма от 3 сентября): «Я так крепко уповаю на милость Бога, а ежели ему угодно, чтобы мы погибли, стало, мы грешны и сожалеть уже не должно, а надо повиноваться…»²¹⁴ Значит, гибель автора этих строк буквально через несколько дней станет подтверждением его греховности? С сестрой царя Екатериной Павловной?²¹⁵ Интересно провести теологическое исследование: измены жены князя Петра Ивановича — это по той же «воле»? Любопытно отметить, что П.И. Багратион в своих письмах (абсолютное большинство — собственноручные, они сохранились) постепенно дошел и до не лишенной комизма крамолы. Так, незадолго до Бородина он пишет: «От государя ни слова не имеем, нас совсем бросил. Барклай говорит, что государь ему запретил давать решительные сражения (но когда запретил, в каких конкретных выражениях, до какого предела, почему не сообщил о том старшему по званиям П.И. Багратиону, и был ли вообще тот запрет? — прим. мое, Е.П.), и все убегает. По-моему, видно, государю угодно, чтобы вся Россия занята неприятелем. Я же думаю, (что) русский и природный царь должен наступательный быть, а не оборонительный — мне так кажется (выделено мной, Е.П.)».²¹⁶

Да, «природному русскому» პეტრე ივანეს ძე ბაგრატიონი так уже и хотелось бы отправить «немца»-царя с запечатанным письмом под расправу полоумному Ростопчину: тем более что у Багратиона есть на примете «Екатерина III» (Екатерина Павловна), с которой он состоял, возможно, не только в переписке относительно ее политических амбиций. Однако хоронивший зверски убитого православными офицерами отца и перезахоронивший убитого деда царь вовремя и отважно скрылся от своего верноподданного и всего «клубка единомышленников». Понятно, что убегая из армии, бездарный Александр не оставил никакого конкретного плана, а возможные обрывочные рекомендации (избегать «решительных сражений» — и то в рамках бывших польских земель) означают лишь умственную беспомощность и желание переложить ответственность. Мы документально знаем, что уже после отъезда царя Барклай планировал наступление под Смоленском, а после его провала начал готовиться к генеральному сражению в Царёво-Займище (позиция, которую ревниво забраковал приехавший окончательно угробить русскую армию М.И. Кутузов). Сам же Александр (пока не сбежал) несколько раз приказывал П.И. Багратиону перейти в наступление, совершенно не понимая, что подобное было практически невозможно. Как верно резюмировал А.Б. Широкорад: «Увы, царь был от природы органически лишен понимания войны и военного дела».²¹⁷