Первая научная история войны 1812 года

Совершенно естественно, что в 1812 году у этого сумасшедшего «Бояна» (Глинки) случилось обострение психиатрического свойства. Он стал приставать к людям на улице и проповедовать на площадях! И, что еще разрушительнее для разума потомства: он успел перед смертью надиктовать мемуары. Как говорится, «деды» с ума сходили… Если бы в ту пору было телевидение и интернет, то, вполне вероятно, что Глинка бы работал чем-то вроде помеси Кургиняна с Прохановым (я полагаю, что даже в строго академических текстах мы не должны пренебрегать яркими и понятными современному читателю аналогиями и метафорами: буквально всё должно служить делу раскрытия и понимания Знания о прошлом). Про ранее осмеиваемого графомана донесли сбежавшему из армии царю — и Александр понял, что именно такой психопат ему и нужен. Через другого графомана и психопата (который вскоре сожжет Москву) — генерал-губернатора Москвы Ф.В. Ростопчина — Александр послал передать наспех выписанный орден (за приставание к людям и крики) и деньги.

А теперь послушайте, как незамысловато и пошло лепилась (иного точного слова просто нет) казенная пропаганда. Сам Глинка так описывает встречу с Ростопчиным: «Поздравляю вас кавалером». С этим словом поцеловал меня и продолжал: «Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки — на триста тысяч экстраординарной суммы».¹⁴³ Итак, на психопатологическое разбрызгивание слюной из бюджета было выделено огромное состояние! Такая сумма еще более воодушевила «Бояна»: «Непрестанное присутствие мое на площадях, на рынках и на улицах московских сроднило со мною взоры… Однажды только по записке моей препровождены были в село Крылацкое кушак и шапка крестьянину Никифору, благословившего на брань трех своих сыновей».¹⁴⁴ Как же стыдно читать подобное: за жизнь троих сыновей (видимо, угнанных в ополчение) отцу с упомянутой суммы бросили «шапку»! Кстати, я напомню: «Никифором» крестьянина звали потому, что у крепостных рабов тогда фамилий не было… Вспоминается меткая фраза великого шведского писателя и драматурга Августа Стриндберга (1849–1912): «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда именует себя Родиной».

Любопытно и показательно то, как сам Глинка свидетельствовал о разладе и растерянности, царившем в русском обществе в период войны: «Почти каждый день заходил я в комитет ратнический (т. е. по сбору ратников ополчения — прим. мое, Е.П.) и комитет пожертвований (контора, куда правительство призвало сдавать деньги на войну — прим. мое, Е.П.). В последнем два главные чиновника (их уже нет в живых), принимая пожертвования, по неугомонной привычке разговаривали по-французски. Добрые граждане, поспешавшие возлагать на алтарь отечества и сотни, и тысячи, и десятки тысяч, слыша французское бормотанье, с скорбным лицом удалялись…» И далее: «Весть о занятии Смоленска Наполеоном, оставленного русскими войсками в пожарном пламени и в дымящихся развалинах, — эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: „Отворены ворота к Москве!“ Началось переселение из городов, уездов, из сел и деревень. Иные ехали и шли, а куда — Куда бог пошлет».¹⁴⁵

Интересно мнение осведомленного журналиста литовской газеты, опубликованное 21 сентября 1812 года (это «живой» документ — из самого эпицентра событий) в газете «Литовский курьер» (№ 79): «Много говорилось об ополчении, сформированным российским правительством, а на деле ему едва удалось собрать несколько тысяч крестьян. Часть их взята нами в плен, умирающая от голода и усталости. Они рассказывают, что их сгоняют, как стадо скота. Несмотря на все усилия воодушевить этих полуварваров, в них не удалось разбудить даже чувство патриотизма. Везде они бросают пики, которыми они вооружены, и просят позволить им разойтись по домам».¹⁴⁶ Данный не использованный ни одним из моих коллег документ интересен тем, что сотрудники этой газеты еще несколько недель назад были подданными русского монарха, но всегда считали себя оккупированными Россией.