Первая научная история войны 1812 года

Население России образца 1812 года не составляло единого организма, единого народа. Элита была совершенно оторвана от крестьян, армия — деклассированный элемент, казаки также представляли собой совершенно отдельную общность. Именно поэтому никто никого не хотел защищать по-настоящему. Тлеющая гражданская война приобрела конкретные кровавые формы. Равнодушие — было максимальным проявлением лояльности. И на фоне всего этого особенно пошло и комично выглядели игрища некоторых петербургских барышень, которые наряжались «странницами» и на французском языке читали своей дворне или подругам отрывки из французских пьес с героическими восклицательными знаками в конце фразы. Да, Ф.В. Ростопчин был не лишен психопатических выпадов (об этом подробнее в следующей главе), но его широко критикуемые (за невыполнение) обещания прислать М.И. Кутузову «московских добровольцев» в количестве 80 000 в теории были логичны (учитывая население города в 250–275 тыс. чел.), однако в добровольцы на фронт население не пошло: ни крестьяне, ни горожане. Было бы странно, если бы крепостные рабы, которых драли на конюшне, вдруг почувствовали тягу к защите своих обидчиков или «родной земли», которой они никогда не имели, не владели, с которой их могут через минуту согнать, просто продав (а уж про представления о географических параметрах «родины» — и говорить нечего).

Но вернемся на фронт. С самого времени трусливого отъезда императора Александра из армии в русском штабе разгорелись страсти интриг. Они тлели и назревали и до этого, но стыд бегства от границ, амбиции, национальные противоречия и недоверие друг к другу привели к печальным последствиям. Подчас неловко и стыдно читать мемуары современников, описывающие то, как генералы делали гадости друг другу, пренебрегая профессионализмом и «долгом перед родиной». Особенно доставалось М.Б. Барклаю де Толли.¹⁴¹ Играло роль и то, что только 60 % генералитета носил русские фамилии. Во время неудач этим воспользовались представители «русской партии при штабе».¹⁴²

Но вопросы вызывает не только поведение правителя страны и руководства армии. Стоит спросить: а где же то, что пропагандисты так бойко называют термином «народ»? После Смоленска в главной группировке армии Наполеона, преследовавшей русские войска, оставалось, как я уже отмечал, всего 156 тыс. человек. Почему местное население не почувствовало в себе богатырские и патриотические силы и не «встало грудью»? Где та распиаренная «народная война»? Ее реальные проявления были не антифранцузскими, а антиправительственными — и выражались в многочисленных и повсеместных бунтах крестьян против помещиков.

А теперь я предлагаю узнать, кто состряпал многие залихватские тезисы отечественной пропаганды о войне 1812 года, въевшиеся за 200 лет в массовое бессознательное? Их случайный автор — Сергей Николаевич Глинка (1776–1847). Неудавшийся писатель, неудавшийся военный, человек нервный, склонный произносить пафосные, но бестолковые публичные речи. Свою бездарность он сублимировал в графоманию. Глинка постоянно был занят написанием «патриотических пьес». Над ним посмеивались еще современники, а все его опусы были забыты еще задолго до его смерти, однако я не откажу себе в удовольствии перечислить их показательные названия: «Наталья, боярская дочь» (СПб., 1806); «Михаил князь Черниговский» (М.,1808); «Ольга Прекрасная», опера (М., 1808); «Боян» (М., 1808) и тому подобное. Глинка также всерьез утверждал, что термин «славяне» происходит от слова «слава». Буйство Глинки доходило до того, что он называл «Athalie» («Афалию») великого французского драматурга Жана-Батиста Расина (1639–1699) украденной из российского Стоглава (это Сборник решений Стоглавого собора…), а «Андромаху» (про персонажей Троянской войны) полагал подражанием «Погребению кота» (кот из народных лубков). В итоге известный русский поэт, переводчик, литературный критик, издатель и член Российской Академии Александр Федорович Воейков (1778 или 1779–1839) высмеял Глинку в своем знаменитом сочинении «Дом сумасшедших».