Первая научная история войны 1812 года

Продолжим. Возможно, самое страшное и растянутое во времени событие и преступление 1812 года — это выжигание российскими властями и армией собственных городов и деревень. Фактически это был геноцид собственного народа — страшное преступление перед лицом Истории. Даже официальный царский историограф Русской кампании, адъютант М.И. Кутузова А.И. Михайловский-Данилевский свидетельствовал: «Мы не помним ни одного вечера, в который бы не видели по захождении солнца зарева зажженных городов и селений. Помещики, находясь часто в числе военных, взирали издали на истребление наследия предков своих или вотчин, полученных ими в награду службы».¹⁴⁷ Чудовищные сцены ставших бездомными и нищими жителей описывают очевидцы: князь Д.М. Волконский, П.Х. Граббе, Ф.Н. Глинка, И.П. Липранди — а затем и М.И. Кутузов.¹⁴⁸ Это страшно и физиологически неприятно цитировать. Бесчеловечная практика сожжения собственных деревень и городов поражала европейцев — в письмах солдат и офицеров армии Наполеона они называли ее «варварской».¹⁴⁹ Уже упомянутая литовская (то есть еще недавно российская) пресса так описывала ситуацию в самые дни войны 1812 года («Литовский курьер», № 83): «Известия, полученные из Вязьмы, сообщают, что Великая армия, преследуя неприятеля, находит деревни и города совершенно опустошенными. Русские угоняют с собой не только стада и скот, но даже крестьян и горожан, а хлебные магазины сжигают. Подобный образ действия, свойственный варварам, говорит с одной стороны о бессилии русских вести войну общепринятым способом, а с другой — указывает, что русские не могут удержаться при стремительном движении победителей».¹⁵⁰

Существует еще одно нелицеприятное следствие преступной политики подобного уничтожения: отсутствие домов для постоя (как это всегда мирно и цивилизованно было в Европе) вынуждало и без того вполне себе атеистически настроенных (после целого века Просвещения) солдат Великой армии иногда вставать на постой в церквях. Это, естественно, не могло радовать суеверных крестьян (хотя и каких-либо серьезных, слаженных и массовых попыток выгнать солдат из храмов первоисточники не сообщают). Для них, как мы выяснили в главе о религиозном состоянии России той поры, тезис «отцов церкви» о «божественном провидении» или «попущении» был далек (по неграмотности), зато фактически языческое и суеверное отношение к бытовой, предметной стороне дела выступало на первый план.

Посвятивший специальную монографию исследованию французских писем и мемуаров эпохи 1812 года, Н.В. Промыслов, пришел к следующему выводу: «Попытка русских властей придать текущему конфликту характер религиозной войны не остался незамеченным мемуаристами. Сегюр (адъютант Наполеона — прим. мое, Е.П.) передал разговор Наполеона с русским священником (un pope) в Смоленске, в ходе которого „священнослужитель с твердостью упрекал императора в предполагаемом осквернении святынь“, однако, императору удалось быстро доказать, что это русский генерал отдал приказ „поджечь торговые склады и колокольни, а потом нас же обвинял в этих ужасах“. В результате священник пошел успокаивать паству: „Это вовсе не религиозная война, а просто политическая ссора с нашим императором. Солдаты Наполеона сражаются только с нашими солдатами. Они вовсе не режут, как нам говорили, стариков, женщин и детей“. Затем священник даже якобы отслужил благодарственный молебен. Таким образом, русское командование, по мнению Сегюра, исключительно обманом побуждало русскую армию и русский народ к войне, пользуясь их невежеством и незнанием истинных причин конфликта».¹⁵¹

Доведший свою страну до трагедии трусливый и лицемерный авантюрист Александр I, не имея талантов воевать достойными методами или с честью вступить в переговоры, бросился издавать призывы к фактически религиозному терроризму. Вся подобная макулатура доходила и до французского штаба. Наполеон был очень удивлен тому, как жеманный и франкоговорящий немец, с которым он обнимался в Тильзите и в Эрфурте, пустился во все тяжкие сочинения текстов, распаляющих примитивный религиозный фанатизм. Его личный секретарь и архивариус барон де Фэн записал: «Переводчик читал ему от начала до конца манифесты и воззвания, на которые стал столь щедр петербургский кабинет; они были обращены, прежде всего, для возбуждения суеверий невежественного и фанатичного народа, к которому монарх, как верховный первосвященник, обращался с такими словами… (далее тексты известных типовых манифестов — прим. мое, Е.П.)».¹⁵²