ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

Вахтангов на поминках по Сулержицкому повторит слышанное от Леопольда Антоновича на репетициях «Калик»: «Это ничего, что они устали, заблудились, что голодны и оборваны. К Богу, к Богу устремляйте души, у Него ищите покоя, измученные. Они идут к Правде, они христоносцы. Вот во II акте все они светятся осознанием в себе великой миссии – нести правду.

И чем ближе найдете вы эту возможность общения с Богом, тем больше вас будет понимать зрительный зал»[184].

Станиславскому, однако, калики видятся, как и братья Ярун с Яволодом, существами темной, первобытной природы. Изнутри не светятся, к свету тянутся рывком, он им труден. К ним, как они Станиславскому мнятся, подошло бы из песни Гаэтана: «Всюду беда и утраты, /Что тебя ждет впереди? /Ставь же свой парус косматый…». Еще парусины не знают, парус из шкуры. Натура, с которой только еще снята кора, избыточная восприимчивость к любой мысли.

«Солидные, спокойные, мужицкие фигуры», – записывает Болеславский после репетиций с К. С. Он записывает также: «Звери».

Н. А. Знаменскому, который играет Алексея, атамана калик:

«Непосредственность и ребячество.

Веселый, бодрый.

После убийства у него – „Братцы мои, убил!“»[185].

В толковании «ребячества» меньше всего от известных строк («Творите мерзость во храме, вы во всем неповинны как дети»). Вину чувствуют, как чувствуют рану. Станиславский определяет: «Первохристианская совесть». Совесть ранняя и неукротимая, не скребет, а хватает за горло.

Из летописи русских усобиц семисотлетней давности к «Каликам…» был взят эпиграф. Приведем его еще раз: «Страшное было чудо и дивное: пошли сыновья на отца…» (год 1216-й). Станиславский ставил пьесу про совесть, которая чуду-диву бескрайней смертоубийственной гари не восторгнется и не поклонится.

В записях Болеславского к третьему (последнему) акту: «1. Открытие. 2. Мы, наша вина 3. Бунт. 4. Колебание. 5. Предварительное следствие. 6. Суд. 7. Колебание. 9. Приведение приговора в исполнение… 11. Прощание и прощение». Мерно стуча, засыпают в яме невиновного, живого.

Работы, начатые в сентябре 1913-го, к марту 1914-го близки к окончанию.

На протяжении всего сезона «Калики» имеют поддержку К. С. В эти месяцы несомненно и благожелательство Владимира Ивановича – он при создании Студии считал, что она открыта каждому из МХТ, «желающему работать для искусства, в чем бы ни задумал он – в режиссировании, живописи, роли, танцах, commedia del’arte…». Кто-то из студийцев хотел бы испытать свою пьесу? Отчего же нет. «Задумали хорошо…»[186].

Для крохотной сцены трудны пожелания трагедии (пожар второго акта и в третьем акте открывающийся простор, далеко выгоревшая земля) – Сулержицкий после беседы с Михаилом Либаковым в тот же день сводит художника с Бенуа, тогда содиректором МХТ. «2 часа. А. Н. Бенуа знакомится с Либаковым, нашел его работы интересными». Потом обсудят и другие варианты – записаны участники обсуждения: «Бенуа, Гремиславский, Туржанский (его макет), Вахтангов, Болеславский, Либаков». Довольны включающимся в работу П. Г. Узуновым (Сулер смотрит его макеты 18 декабря).

Хуже с актерами.

Из записей явствует: участники работы ее не любили. Болеславский после славных занятий «Надеждой» в «Каликах» пытался и не умел справиться с настроением если не враждебности к пьесе, то неприязни.

Неподвижность характеров, неблагодарность исходного словесного материала, его неотзывчивость на актерские и режиссерские цели ощутили, едва начались репетиции. Они регулярно шли с 1 сентября 1913 года, Болеславскому помогал Б. М. Сушкевич. В первый день – «беседа о пьесе с автором». 5 сентября – «беседа об отдельных ролях». Конспекты напоминают тощие времена «Просителей». Приложен список литературы – что рекомендуется почитать о Руси тринадцатого века.

Месяца на полтора перерыв. Болеславский щепетильно записал занятия, которые все же провели за это время: «два раза с Е. П. Федоровой, один раз со Знаменским и три раза с Бакшеевым».

Когда снова приступят, зачастят так или иначе мотивированные отказы актеров, которым поручены восемь ролей калик. «10 декабря… Михаил Чехов отпущен, потому что жалуется на переутомление». Роль Юродивого переходит из рук в руки, путаница.

Спектаклю попробуют дать музыкальный строй. Сулержицкий записал: «18 ноября 1913…Рахманов – музыкант. О музыке к „Каликам“ и „Сверчку“. Свел их с Волькенштейном для совета». Ник. Ник. Рахманов предложит старинные распевы. Пению отдают много сил. Будет одна такая встреча, которая начнется в половине двенадцатого и продлится до семи вечера (запись Сулержицкого: «репетируем музыку к „Каликам“ – Н. Н. Рахманов, В. И. Поль, Волькенштейн и я»).

27 ноября 1913 года записано: «Совет. Спешка с „Каликами“».

Горячка «извне», не изнутри. Можно позавидовать, как рядом участники «Праздника примирения» горячи к своей работе вопреки гневу Станиславского (история со спектаклем Вахтангова разыгралась недели две назад).