Первенцы

Она схватила вилы и побежала на лай: собака, которую она завела после гибели мужа, рвалась с цепи, стремясь достать зубами приближающегося незваного гостя. Вилы стали какими-то слишком тяжелыми, когда Гисла повнимательнее разглядела мужчину, ведущего под уздцы вороную кобылу. Она знала этого человека и помнила эту лошадь. Без них ее могло не быть сейчас в живых.

Гашек изменился за время отсутствия – будто бы окреп и в то же время осунулся. Он был странно одет, не то как бродяга, не то как разбойник, а в длинной рыжей бороде поблескивало золотое колечко. Гисла покачала головой – наверное, это какой-то особый дар, всякий раз появляться прям-таки вовремя. Не тратя время на приветствия, вопросительно кивнула:

– Почему один? Где твоя сестра?

Он поднял глаза, виноватые и печальные. «Зря я спросила, – охнув, подумала Гисла. – Бедная, бедная Белочка-колдунья».

Дурное предчувствие скребло на сердце, когда она глядела вслед незнакомой девочке, чужой дочери, с полным колчаном самодельных стрел отправляющейся куда-то в ночь – слишком юной, чтобы осознанно выбрать такой путь. В свое время Гисла, увидев подходящую возможность, без колебаний с него свернула и успела пожалеть об этом лишь раз: ей хотелось, чтобы хоть один из подонков, которые напали на хутор, погиб от ее руки.

Совершенно спокойная, как и в тот злополучный день, застригла ушами вороная кобыла. Гашек все-таки попытался ответить на вопрос:

– Она…

Из дома донесся протяжный крик. Гашек схватился за оружие и подался вперед, но Гисла мягко толкнула его в грудь:

– Да подожди ты, там с ней повитуха.

– Кто? – не понял он. Потом, кажется, понял: – Лета рожает? Что… от меня?

Гисла развела руками:

– Нет, конечно, у нас же тут целая толпа женихов! Умойся, возьми чистое переодеться – помнишь, где что лежит? – и проходи. Как тебя увидит, тут же и родит.

Красная, как будто ее варили заживо, Лета тяжело дышала между потугами. Гисла поставила у ног повитухи кадку с теплой кипяченой водой. Как бы Гашек не сделал своим появлением хуже – чего доброго, кто-нибудь лишится чувств. Петра, по локоть спрятав руки под юбкой роженицы, одобрительно кивала и время от времени давала короткие указания. Взмокшее лицо Леты вдруг вытянулось от ужаса:

– Мама! – закричала она, глядя куда-то через плечо Гислы и вжавшись в низкую спинку родильного стула. Что ж, вот и Гашек. Повитуха едва скользнула по нему взглядом:

– Отец, что ли? Ну, вы даете, – прицокнула она языком. – Еще разок, красавица, ну!..

Наконец-то! Бабка Гисла подала повитухе нож, потом, когда пуповина была перевязана, взяла внучку на руки.

Когда Лета узнала о своей беременности, ей не пришлось сообщать об этом вслух – все и так было ясно по лицу. Опухшая от еженощно проливаемых в подушку слез, она однажды утром села рядом с Гислой на скамью и глубоко, прерывисто вздохнула. Во дворе рычал от бессильной злобы вусмерть искусанный блохами пес. Лета положила голову матери на плечо. Гисла сказала: «Справимся. У нас плодородная, добрая земля».

Земля в самом деле была к ним добра: ребенок родился здоровым. Изможденная Лета отчаянно хватала ртом воздух, повитуха бормотала ей что-то успокаивающее. Гашек, сосредоточенный и очень бледный, потянулся к новорожденной девочке, но Гисла сделала шаг назад:

– Во-первых, сначала нужно омыть и запеленать. Во-вторых, стой тут и принимай следующую.

Он не сразу понял, что она сказала. Наверное, в полной мере осознал лишь в тот миг, когда закричала, дергая ножками, его вторая, младшая дочь.

– Вот и славно, – улыбнулась Петра. – Третьи близняшки уже за эту весну.

Опытная повитуха с порога сказала, что в чреве двое, еще не коснувшись даже огромного живота. Гисла пожала плечами: «Меня в беременность тоже так раздуло. Думала, это у нас семейное». Лета тогда испугалась еще сильнее, решила с чего-то, что живот может лопнуть, как перезрелая ягода. Приезд Петры оказался как нельзя кстати – только ей под силу было справиться со всеми этими опасениями. Когда Лета с большим трудом наконец заснула вечером накануне родов, Гисла сказала: «Не припомню за собой таких причуд». Повитуха усмехнулась: «Могла быть и хлеще, да мигом позабыла. Когда младенец лежит уже на груди, мысли и страхи твои только о нем».

Лете помогли улечься в постель, поставили рядом две простеньких колыбели. Напевая что-то себе под нос, Петра потихоньку собирала вещи, торопилась вернуться в город – дала напутствия, взяла деньги, от сопровождения отказалась. Пока повитуха возилась с тазами да стульями, Гисла, только теперь чувствуя навалившуюся усталость, приготовила для себя и Гашека шиповниковый отвар. Поставив на стол две кружки, спросила:

– Ты к нам насовсем?

– Да, – ответил он, уставившись в одну точку. – Насовсем, конечно.

– Хорошо, – кивнула она и села напротив. – А теперь расскажи мне, что стало с твоей сестрой.

Гашек закрыл глаза и коснулся вплетенной в бороду золотой серьги. Теперь Гисле видно было, что это серьга, а на ней – мелкий узор орнамента. «Марцарза», – сказали бы в Хаггеде про подобное украшение.

Иначе – дар на память о любви.