Первенцы

Жаловаться было на что. Чем старше, тем несноснее становился ее близнец. Сперва ей казалось, что он ревнует к Модвину, однако потом стало ясно – пакости приносят ему удовольствие. Его пытались вразумить охотой, книгами и даже коневодством, но он притворялся, что интересуется больше всего виноделием – как оказалось, чтобы вылакать все лучшие бочки. Ортрун раздражало, что при этом он умудрялся действительно превосходно разбираться в вине, и его то и дело звали на дегустации, а спустя время находили где-то под лавкой и тащили под руки в кровать. Когда госпожа Мергардис приказала на ночь обыскивать и запирать погреба, Освальд решил развратничать. За короткое время в округе не осталось девицы, которая не была бы предупреждена о нем бдительным отцом, но он каким-то образом находил места для развлечений и пропадал в них порой по целой неделе.

В последнюю из таких его отлучек Ортрун осторожно попросила Марко отправить кого-нибудь на поиски. «Он и раньше гулял подолгу, что особенного в этот раз? – нахмурился тот, но, заглянув ей в глаза, спросил обеспокоенно: – Тебе что-то приснилось?» Она поежилась: «Мне снился отец. Он ничего не сказал, только был весь в ушибах, как будто его избили». Марко кивнул: «Я поеду сам. Ты все делаешь правильно, – постарался он ее подбодрить. – Братьев надо беречь».

Госпожа Мергардис была недовольна его отъездом, ругала дочь: «Сколько раз я тебе говорила? Он начальник стражи, а не твой посыльный». Когда следующей ночью Ортрун снова приснился отец, тянущий к ней окровавленные руки без ногтей, она поняла, что случилась беда. Утром она увидела в своей кровати свернувшегося калачиком Модвина – раньше он никогда не приходил к ней спать.

Освальд вернулся еще через два дня. Один. Когда его расспрашивали, отмахивался и говорил, что ничего не помнит. Ортрун знала, что он не врет. «Братьев надо беречь», – сказал Марко, человек, который был ей ближе, чем брат. Его она не уберегла.

Люди, посланные его найти, привезли лишь слухи: седовласого мужчину видели пьяным в такой-то корчме, потом на ее задворках, потом он перепутал свою лошадь с чужой и уехал куда-то на север. Госпожа Мергардис только презрительно хмыкнула. «Я не верю, мама, он так поступить не мог», – попыталась вступиться Ортрун. «Жаль тебя разочаровывать, – отворачиваясь, ответила госпожа Мергардис, – но он-то как раз очень даже мог».

Она все равно настаивала на своем, однако мать запретила ей тратить время и силы на поиски. Ортрун боялась увидеть его во сне, но он послал ей тревожный знак наяву – получив с заказанными для новых платьев тканями коротенькую записку, она сразу поняла, что это от него. В послании говорилось: «Полукровка жив. Предупреди госпожу, что замок покидать нельзя. Будь осторожна. Береги братьев».

Ортрун немедленно пришла с этим к маме, но та лишь снисходительно улыбнулась: «Он никак не может быть жив, милая, мне принесли его голову». «Кто принес?» – спросила Ортрун, надеясь зацепиться хоть за что-нибудь. Госпожа Мергардис повела плечом: «Какая разница? Я совсем не горжусь этой историей, и она, ко всеобщей радости, в прошлом. Мне нужно собираться в дорогу, – ласково погладила она волосы дочери, – иначе твой жених скоро заложит свои портки». Мама покинула замок в сопровождении надежной охраны, но охрана ее не спасла.

Когда Ортрун отправила по следу уже третий поисковый отряд, наступила одна из самых страшных ночей в ее жизни. Мама пришла к ней во сне и сказала: «Не ищи мое тело, им насытились уже дикие звери». Проснувшись, Ортрун обнаружила, что над ней склонились лекари, Ютта и бледный от испуга Модвин. Он впервые тогда увидел ее кровавые слезы и тоже решил, что она умирает.

Сегодня была вторая такая ночь. Ортрун чувствовала себя раскаленным металлом, по которому ударили кузнечным молотом. Где-то в мамином любимом сборнике было стихотворение о том, что потери делают человека крепче. Ортрун крепкая. Марко всегда хвалил ее за то, как уверенно она держит удар.

Ортрун встала с постели, умыла лицо, вылила подкрашенную кровью воду в ночной горшок. Быстро расчесала гребнем обрезанные по плечи иссиня-черные волосы, оделась по-мужски, как для тренировки, и направилась в комнату Освальда. Ей нужно было на кого-нибудь злиться, а брат всегда мог любезно предоставить повод.

Он по обыкновению спал одетый – что за ерунда, тратить время на шнурки и застежки, когда можно сделать лишний глоток вина? Освальда вообще ничто не могло привести в чувства, даже мама перестала справляться с ним в последние годы. Он почти не отреагировал, когда Ортрун сообщила о ее смерти, только буркнул: «Гребаная политика», – и откупорил бочку сильванера. Было слишком больно, чтобы найти в себе силы оплакивать еще и брата – только это, наверное, и остановило Ортрун от его убийства. Она распахнула ставни в спальне Освальда и гневно спросила:

– Сколько сейчас твоей невесте?

– Тринадцать, – прохрипел он, поворачиваясь набок. – Еще пара лет свободы.

– Еще пара лет свободы тебя убьет. Или я это сделаю, если не прекратишь таскать своих девок в замок.