Первенцы русской свободы

Суд совершался с соблюдением всех формальностей. На первом же заседании 26 сентября презус, объявив о цели собрания, «уговаривал всех обретающихся в суде, дабы при отправлении начинающегося дела напамятовали свою совесть, а что в суде случится, хранили бы тайно и никому о том, кто б он ни был, не объявляли». Затем, намечая программу действий, комиссия постановила предложить подсудимому обычный вопрос: «не имеет ли он на презуса, асессоров и аудитора какого показать подозрения и судом их будет ли доволен» и затребовать из штаба формулярный список и кондуит Алексеева. По изъявлении Алексеевым своего удовольствия комиссией, судьи принесли судейскую присягу[810]. Вступив в исполнение обязанностей, презус на основании воинских процессов I главы 14-го пункта уговаривал Алексеева, чтобы он «с пристойным воздержанием дело своё доносил вкратце». Подобный уговор был, очевидно, вызван необходимостью закончить дело в три дня. Ввиду такой крайности, дежурный генерал предписывал комиссии заканчивать дело, не дожидаясь обычного представления формуляра и кондуита подсудимого.

26 сентября, к 10 часам утра, штабс-капитан Алексеев был доставлен из тюрьмы плац-адъютантом в комиссию, несмотря на то, что он был болен: «был одержим воспалением левого глаза и чувствовал слабость во всём корпусе». На учинённые судной комиссией вопросы Алексеев отвечал:

«Зовут меня Александр Ильин, сын Алексеев, 26 лет, греко-российской веры, на исповеди и у святого причастия бывал.

В службу вступил по выпуске из пажеского корпуса прапорщиком в конно-артиллерийскую роту № 22 — 1819 года апреля 6 дня; из российских дворян, собственности не имею, а что за отцом моим состоит и сколько, того не знаю.

Из прапорщиков артиллерии перевёлся в конноегерский Е. В. полк, где и произведён в 1819 году ноября 26 в поручики, в 1823 ноября 26 за отличие по службе в штабс-капитаны и 1825 22 августа переведён в лейб.-гв. конно-егерский полк; под судом и штрафами не был.

1. По нахождении моём в Москве точно получил оные стихи, но от кого, не помню, и без всякой определительной цели и намерения,— в октябре или ноябре месяце.

2. Стихи, отданные мной Молчанову, были написаны собственной рукой моею, но без надписи на 14 декабря, а письма преступника Рылеева, мне же показанные стихи и письма в суде мне вовсе неизвестны.

3. Оные стихи при разборе разных бумаг моих попались в руки Молчанова и по просьбе его ему отданы, а на какой конец, не знаю.

4. Хранение стихов сих не считал тайною, а из содержания оного не предполагал и не предвидел ничего зловредного, ибо оные, как выше сказано, получены были мной в октябре или ноябре месяце.

5. В тайных обществах не бывал и ничего ни от кого не слыхал и нигде не был замечен, ибо милости, оказываемые покойным государем императором отцу моему и семейству, не могли внушить мне ничего дурного противу Е<го> В<еличества> и правительства.

6. Никаких других подобных бумаг не имею».

Итак, Алексеев признавал, что он дал Молчанову писанный его рукою список стихов, но предъявленный ему на суде лист, на котором были чётко переписаны сначала письмо К. Ф. Рылеева, а за ним стихи с надписью «на 14 декабря», оказался ему совершенно неизвестен: он был не его руки, затем заключал совершенно неизвестное ему письмо К. Ф. Рылеева, а стихи, действительно, были те самые, которые он дал Молчанову, но, давая их Молчанову, он не делал надписи «на 14 декабря».