Первенцы русской свободы

Такое настроение предвещало, конечно, конфликт с окружающей обстановкой. Изменились и условия военной службы. «Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду. Служба стала тяжела и оскорбительна. Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно. Партикулярное платье генералам и офицерам строго было воспрещено, общее обращение генералов (я исключаю старых) сделалось невыносимо. Требовалось не службы благородной, а холопской подчинённости. Я вышел в отставку»[165]. Раевский при увольнении от службы получил 30 января 1817 года чин штабс-капитана[166]. Но в отставке он пробыл недолго. По желанию отца он вновь 2 июля 1818 года поступил на службу, но уже не по артиллерии, а по пехоте, в 32-й егерский полк. 6-го декабря 1818 года он перевёлся штабс-ротмистром в Малороссийский кирасирский полк, в апреле 1819 года получил чин ротмистра и 9 февраля 1820 года вернулся капитаном опять в 32-й егерский полк; 22 апреля 1821 года он был произведён в майоры[167]. Таково прохождение службы Раевского. Служебная жизнь не имела цены в его глазах, она была только видимой. «Внутренняя настоящая моя жизнь разъяснялась для постороннего наблюдателя только моим крепостным заключением»,— говорит о себе Раевский.— За повседневной, будничной жизнью офицера, состоящей в отправлении служебных обязанностей, скрывалась таинственная деятельность члена тайного общества; за мнимой надменностью и гордостью одиночества таилось глубоко-идеалистическое настроение, проникавшее все помышления и чувства. Жизнь в мыслях Раевского представлялась странствием к высокой цели и —

Но странника везде одушевлял
Высоких дум, страстей заветный пламень[168]

.

Откуда эти идеалистические настроения? Сам Раевский, будучи уже в Сибири, искал источников своего юношеского идеализма в религиозных представлениях:

Когда я был младенцем в колыбели,
Кто жизни план моей чертил,
Тот волю, мысль, призыв к высокой цели
У юноши надменного развил[169]

.

Здесь мы подходим к любопытной психологической черте людей Александровской эпохи, отличавшихся высоким идеализмом. Были эпохи, когда война рождала мечты о славе и являлась источником идеализма, но Раевский в своих стихах весьма определённо говорит о том, какое событие его жизни зажгло в нём «высоких дум, страстей заветных пламень»:

Печальный сон, но ясно вижу я,
Когда, людей ещё облитый кровью,
Я сладко спал под буркой у огня, —
Тогда я не горел к высокому любовью,
Высоких тайн постигнуть не алкал,
Не жал руки гонимому украдкой
И шёпотом надежды сладкой
Жильцу темницы не вливал…[170]

Но во время войны случилось духовное преобразование Раевского (оно было подготовлено войною), а после, по возвращении в Россию, по вступлении в тайное общество. Нам трудно теперь представить, какое значение и какой ореол имела деятельность по тайному обществу в глазах самих его членов: вступая в общество, думали, что найдена цель жизни,— и жизнь получала как бы освящение. «У многих из молодёжи,— вспоминает И. Д. Якушкин[171],— было столько избытка жизни при тогдашней её ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством»[172]. Друг Пушкина, Иван Иванович Пущин, в следующих трогательных строках говорит о своём вступлении в общество: «Эта высокая цель жизни самою своею таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою; я как будто получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательно смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значащею, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно иметь благотворное своё действие»[173]. К этим свидетельствам присоединим ещё слова самого Раевского о своем вступлении в общество:

Но для слепца свет свыше просиял…
И всё, что мне казалося загадкой,
Упрёк людей болезненный сказал…
И бог простил мне прежние ошибки,
Не для себя я в этом мире жил,
И людям жизнь я щедро раздарил…[174]