Первое дело Еремея

Пожалуй, лучше попробовать корень Пилигрима. Если он спасает от тофан, спасет и от личиночного яда. Почему второе вытекало из первого, Еремей не стал и задумываться, просто отрезал кусочек корешка и начал жевать.

Вкус ужасный. Но и вкус — тоже иллюзия.

Он опять лёг. Усталость, не ищущая покоя.

Если бы у него был Красный Корень! Но Красный Корень — редкость исключительная, и только заклинатель мог владеть им, а никак не семинарист. Но, быть может, корень был у отца Колывана?

Эта мысль была, скорее, предлогом, чтобы покинуть ложе. Разумным предлогом. Другие же мысли были поплоше — царапать стену, выть, взять скребок и, вместо клося, оскрести себя до крови.

Может, и правду манной водки хлебнуть? Опять же, есть она в доме или нет? Загадка.

Стараясь сохранять самообладание, Еремей прошёлся по комнате. Где могут храниться травы отца Колывана? Они непременно должны быть здесь, отец Колыван опытнейший врачеватель.

Он шарил по полочкам, в ящиках шкафчика той же немудреной работы, что и мебель в доме Совета, заглянул в сундучок.

Нигде трав не было.

А ну, как под ложем? Он встал на колени, посмотрел.

Трав, конечно, не было и там. Но Еремей заметил, что под ложем в полу есть железное кольцо. Люк!

Он напрягся, пытаясь отодвинуть ложе. Неказисто, но крепко сколочено. Не поддаётся.

Он даже помянул Ин-Ста, первого прислужника Нечистого. Зря осквернился, не помогло ничуть. От зуда слезы застилали глаза. Думай, голова, думай! Как-то же отец Колыван сдвигал ложе. Ох, это так просто, и лишь болезнь не дала разглядеть очевидное. Плохо. Но если он осознает, что плохо, не все потеряно.

Еремей откинул ложе вверх, закрепил его крюком. Люк… Куда он ведет?

Еремей подцепил пальцем (красным и отечным) кольцо.

Тёмно внизу. Он подобрал свечу, зажег чёртовым пальцем, ногой нащупал ступеньку деревянной лестницы.

Лучше бы не лезть. Подвернется нога, упадёт, ударится головой. На всю семинарию прославится. Не опоздать бы на вечернюю молитву, иначе влетит от декана.

Он удержался на лестнице, не упал.

И очень хорошо, что не упал. Потому что лестница насчитывала тридцать ступенек — если не больше, он, считая, дважды сбился. Вольно ж было отцу Колывану рыть такой глубокий погреб.

Свет свечи оказался слишком слабым. Из отверстия люка, маленького светлого квадратика, света тоже чуть.

Он, наконец, ступил на ровное место.

Пол ровный и гладкий, но не скользкий. Стен не видно. Это не погреб, какой делают крестьяне, да и священники в своих домах. Куда погребу. Похоже, это был зал, побольше, чем трапезная в семинарии.

Он таки споткнулся на ровном месте и упал.

Свеча откатилась и погасла.

И здесь Еремей увидел, что сам он — светится!

Свет, мерцающий, зеленовато-голубой, исходил из рук.

Еремей поднял подол рубахи. Так и есть — он весь светится. Несильно, на свету не заметишь. Но здесь…

Открытие не напугало Еремея и не удивило. Он принял свечение, как должное, отметив только, что причина его, скорее всего, не имеет никакого отношения к Смерти. В Голубых Пустынях, учили в семинарии, можно попасть в область Свечения Смерти и засветиться самому. Это означает верную смерть, теперь уже с маленькой буквы, но смерть от Смерти всегда сопровождаётся мучительной рвотой, идущей бок о бок со свечением, и никто из светившихся не переживал ночь. Он не знает, переживёт ночь, нет, тут и ночи-то никакой нет, наверху, то есть. Но вот есть ему вдруг захотелось безобразно.

Где тут припасы отца Колывана? Копчёные окорока молодненьких гроконов, вяленые ножки букшлей, маринованные груздь-грибы, соленые ильки, наконец, бутыль мутноватой манной водки? У порядочного священника непременно должен быть перегонный куб, а если у тебя есть перегонный куб, у тебя есть и манная водка, — Еремей лихорадочно шарил по гладкому полу. А, вот она, свеча-свечечка. От Еремея не спрячешься, из-под земли достанет, из-под воды выловит, ах, до чего же зудит тело, но чесаться не будем, будем отвлекаться.

Он опять зажёг свечу, в её свете собственное сияние было малозаметным, а не приглядываться — так и вовсе не видным. Сразу легче на душе.

Пол под ним был настолько гладким, что Еремей увидел в нём своё отражение — искаженное, размытое, но отражение. Похоже на вулканическое стекло, если он не путает.

А стены — стены были выложены из множества шестиугольников размером в человеческую ладонь. Он подошёл к стене вплотную. Пришлось сделать десять шагов — и он ведь шёл к ближайшей стене.

На ощупь поверхность была гладкой — и тёплой. Лакированное дерево? Безумие. Наверное, он бредит. Лежит на ложе и бредит.

Он ущипнул себя. Больно, но это ничего не значит. Боль и в бреду напоминает о себе. Объективная реальность, Ин-Ста её побери.

Лучше бы что-нибудь приятное прибредилось.

Он двинулся вдоль стены. Пять шагов, десять, пятнадцать.

Дверь. Обыкновенная дверь, крепкая, с листами кованого железа. Сразу видно — сто зим ей. Или больше, что подтверждает предположение о бреде, превращая его в уверенность. Поселку Но-Ом ста зим не исполнилось. Ему всего-то, — он начал подсчитывать и запутался. Две? Три зимы?