Первопроходцы

– Жива, слава Тебе, Господи! – Не сбросив лыж, гремевших по мерзлой земле, он поднял ее, стиснул в объятьях, и пропало отчуждение первого взгляда на подурневшее, искаженное плачем лицо.

Она потянула его за наклонную дверь ураса. Он шагнул, споткнулся, взмахнув руками. Чертыхнулся, сбросил лыжи, перешагнул высокий порог, попав в теплый полумрак жилья. Горел очаг, дым уходил в вытяжную дыру. Вдоль стен почти по всей окружности были устроены нары, заваленные одеждой и шкурами. Другая низкая дверь вела в крытый переход. Арина приподняла шубенку. Под ней мирно спал двухгодовалый ребенок. Он открыл глаза, перевел их с Арины на Михея и почти без младенческой картавости спросил:

– Кто это?

– Да отец же твой! – снова залилась слезами Арина.

Михей пристально вглядывался в лицо ребенка, и чем дольше смотрел, тем больше узнавал свое, кровное, перенятое от отца с матерью, от дедов и бабок родовой деревни.

– Наш! Наш! – шептал восторженно, не зная, что делать, как привечать ребенка. Окинул взглядом убогое жилье, где он был рожден. – Ничего, милая, ничего, теперь у нас будет дом.

– Да хоть бы так! – Она все никак не могла остановить слезы. – Только не уходил бы надолго.

– Постараюсь! – бормотал он и как в снах обнимал жену, боясь пробуждения. Только теперь перед глазами мысленно маячил Великий Камень с падающими реками, Каменный Пояс, о конце которого никто ничего не знал. В снах этого не было.

И стали сбываться они. Михей спал и спал, будто отсыпался за все годы, которые мучился бессонницей и видениями. Просыпался, чувствуя с одного бока тепло женского тела, с другого – сына. Ласкал жену, гладил сына, снова засыпал. Сколько времени прошло с тех пор, как попал под якутский кров – не думал, не помнил, пока не услышал крики за стеной из жердей и дерна.

– Валяешься! – вломился в жилье сын боярский Василий Власьев, которого, по слухам, Головин сажал в тюрьму. Борода его была бела от куржака, усы слегка покрывали толстые, бугристые губы.

За ним осторожно вошли Ивашка Ерастов, бывший служилый с Алазеи, и какой-то новоприборный казак. Последним смущенно переступил порог Семейка Шелковников, отвел глаза, виновато укорил сдавленным голосом:

– Ну, ты что? Казну бросил, седьмой день как ушел… Воевода гневается, что пропал, не стояв перед ним.

– Как седьмой? – продрав глаза, сел на нарах Михей. Помнил, что ел, спал, ласкал жену и снова спал, но не мог поверить, что прошло так много времени.

– Думал, третий. Завтра бы вернулся, – пробормотал, винясь.

– Одевайся давай! Велено доставить живым или мертвым! – хмуря брови, объявил сын боярский. – А урасы обыскать: нет ли спрятанной рухляди.

– Две лисы принес на подарки. Все записано в окладную грамоту.

– Смотри! – приказал казакам Власьев.

Двое вышли, чтобы обыскать другие юрты, Шелковников с сыном боярским присели. Стадухин торопливо оделся, удивленно бормоча, что никак не могло пройти шести дней. Арина жердиной стояла у чадившего очага с сыном на руках, испуганно водила большими глазами.

– Ничо, ничо! – мимоходом успокаивал ее Михей. – Сдам казну, вернусь. Переедем в старый Ленский или в новый, как прикажут. Свою избу срубим.

– В новом оставят на службах! – подсказал Шелковников. – В старом нет окладов впусте. Избу тебе купить бы здесь да перевезти в новый и собрать. Так дешевле и быстрей.

Вошли казаки, Ерастов положил перед Власьевым девять соболей и двух лис. Тот посмотрел их на свет, поскоблил пальцем мездру, строго и вопросительно взглянул на Стадухина.

– Соболи не мои! Хозяина! Наверное, ясак за другой год собирает! А лис я принес. Внесены в окладную опись.

– Воевода разберется! – Толстые губы Власьева под мокрыми, оттаявшими усами презрительно дрогнули. – Приказано привести со всеми животами.

– Ну и ладно! – тряхнул смятой бородой Стадухин, окончательно приходя в себя. Распаляясь обычной злостью, блеснул глазами: – Тайком ничего не вез, мне бояться нечего.

Возле урасов стояли закуржавевшие лошади, запряженные в сани, опустив головы, переступали мохнатыми копытами, выискивая на земле случайные стебельки. Стадухин сел на смятое сено за спиной сына боярского. Лошадка напряглась, сорвала прихваченные морозом полозья, поскрипывая, потянула их по земле, по снегу, затем по льду застывшей реки. Следом шла лошадь Семена Шелковникова. К его саням была привязана нарта Стадухина с казной, паевыми мехами и дорожными пожитками. Наконец они переправились через реку по испачканному катыхами зимнику. В ранних сумерках на левом берегу величаво красовался крепкий и большой острог с частоколом высотой в две с половиной сажени, с угловыми башнями на сажень выше, с проездной – посередине заплота, высотой сажени в четыре.

– Когда успели? – ахнул Стадухин, разглядывая строения.

– Два года уже стоит! – скривил мясистые губы сын боярский, и с пережитой болью в голосе добавил: – Алексейка Бедарев начальствовал, выслуживался. За полгода острог поставил. Попил кровушки, Иуда!

– Слыхал на Яне, что Головин тебя звал для сыска, – посочувствовал ему Стадухин.