Первопроходцы

– Дурак он, этот Головин! – выругался сын боярский. – И казаки на Яне – подлые. Отписали жалобную челобитную, будто казенных коней для своей корысти продал. Да они бы перемерли там в зиму, а я, радея за государево добро, даже за дохлого коня взял с якутов двадцать соболей.

– Прибранное лучше отдать добром! – усмехнулся Михей.

Власьев обернулся к нему всем телом.

– От кого слышал?

– Недалеко от Янского устья встретил твоих казаков. Среди льдов на шестивесельном струге шли на Колыму. Не знаю, дошли ли по молитвам?

– Гераська Анкудинов?

– Он! И еще восемь!

– Меня оговорили и службы бросили, воры! – желчно скривился Власьев.

«Почему все хвалят нового воеводу?» – думал Стадухин, дожидаясь в сенях воеводской избы, когда позовут. К атаманам Бекетову и Галкину казаки ходили без проволочек, когда была надобность. При Ходыреве терся холуй из ясырей, который, бывало, не пускал, когда тот спал. В избе Головина дневала и ночевала охрана. Нынешних же караульных, похоже, и самих за дверь не пускали. Они вызвали лупоглазого молодца с бритым подбородком, тот молча выслушал Власьева, окинул Михея небрежным взглядом и ушел.

Шелковников куда-то пропал. В сени робко вошел Ерастов, приехавший верхом. Трое просидели на лавке больше часа, мимо сновали какие-то холопы, привезенные с Руси и Литвы. Наконец усатый молодец в жупане объявил, что воевода Василий Никитович примет их в съезжей избе. Стадухин с Власьевым и Ерастовым поднялись с лавки, перешли туда, где со скучающим видом сидели за столами письменные, таможенные головы, писари. У дьяка и воеводы были отдельные комнаты.

– Отчего их так много? – спросил Михей сына боярского. – Со всего воеводства собрали, что ли?

– Теперь их всегда много при воеводах, – опасливо озираясь, тихо ответил Власьев. – Целый двор, как у царя.

И опять они ждали, сидя на лавке. Наконец дверь к воеводскому столу распахнулась, другой молодец в жупане, с выбритым лицом, мельком взглянул на ждавших и небрежно махнул им рукой. Воевода с коротко стриженой бородой, с длинными, как у ляха, усами сидел в богатой шапке из черных лис, поверх немецкого платья на плечи была накинута соболья шуба. С неприязненным видом он таращился на Стадухина, пока тот отвешивал поклоны на образа и думал, чем мог прогневить, кроме задержки у жены. Едва нахлобучил шапку и опустил руки, воевода желчно вскрикнул:

– Где шлялся?

– Взяли у венчанной жены в постели! – Угодливо ухмыльнулся Власьев, стараясь смягчить гнев и перевести в смех. Отчасти ему это удалось: усы воеводы дрогнули, но глаза продолжали строжиться. Сын боярский с учтивым поклоном выложил на стол двух красных лис и девять соболей.

– Что скажешь? – покосившись на мех, спросил воевода.

– Заспался с дороги! – пожал плечами Стадухин. – Пришел в Ленский на Казанскую, жена с сыном неподалеку. Забежал. Думал, третий день, сказали, шестой…

– Шестой! – передразнил его воевода с корчами на гневном лице. – Беглых из Янского зимовья встречал?

– Кого это? – не сразу понял Стадухин.

– Кого, кого…– проворчал Пушкин и резко кивнул дьяку. Тот неторопливо развернул список, прочел ровным голосом:

– Ивашку Баранова, Гераську Анкудинова…

– Встречал неподалеку от Святого Носа, – не дослушав, перебил его Стадухин, обернулся к Власьеву с удивленным взором: когда успел донести? Вспомнил про своих казаков и Афоню. – Жаловались, – сказал воеводе, – что остались без приказного и кормов у них нет. Яна – река безрыбная. Плыли на Колыму.

– Почему не вернул? – яростней вскрикнул Пушкин.

– Не было в моей наказной писано, чтобы в янские дела вмешиваться, – начиная сердиться, резче ответил Михей.

– Удержишь их! – промямлил Ивашка Ерастов с каменным лицом. – Разбойник на разбойнике.

Воевода не повел ухом в его сторону, а Стадухин опять удивился: отчего Ерастов волочится за ним и Власьевым?

Четверо молодцов из воеводской прислуги внесли стадухинскую нарту, развязанную и распотрошенную. Вместе с ней в комнату втек едкий путевой запах костров и пота, кислый дух наквасы и кож.

– Показывай казну! – приказал Пушкин желчным голосом.

Михей вынул из-за пазухи свернутую трубкой грамоту, полученную от Зыряна и Петра Новоселова, положил на стол. Снял с нарты кожаные мешки. Печати на них были целы – предъявил их. Воевода тряхнул серебряным колокольчиком, вошли таможенный и письменный головы. Один смотрел печати, другой читал грамоту. С разрешения дьяка печати сломали, вывалили на стол соболей и лис, увязанных в восемь сороков.

– Что сулил казне за поход? – не глядя на Стадухина, спросил воевода.

– Два с половиной сорока!

– Всего сотню? Помнится, где-то записано – полторы?

– Сотню! – тверже объявил Михей. – С Оймякона и того много: места бедные, нежилые.

Тем временем воеводские люди пересчитали рухлядь, сверили с описями и ясачной книгой, о чем-то говорили, склонившись к столу.

– Четыре сорока соболей с Индигирки присвоил незаконно! – усмехнулся воевода, пристально глядя на терпеливо ждавшего разбора Стадухина.

– Незаконно не присваивал! – скрипнул зубами казак. – Коней, порох, свинец, сети, хлеб – все своим заводом брали, у торговых кабалились.