Первые

Наташа хотела заняться переводом — нужно закончить статью для журнала. Но она откладывает работу: когда Николай говорит таким тоном, это значит, что ему грустно или что-то не ладится и он хочет с ней поговорить там, в их рощице, на берегу ясноструйной Роны.

Они идут молча. Но когда вступают под сень деревьев, Николай говорит:

— Мне, может быть, все-таки тогда не нужно было уезжать из России. Просто скрыться из Петербурга и где-нибудь невдалеке переждать. А потом можно было бы снова взяться за работу.

Наташа знает, что этот вопрос часто мучает мужа, и она говорит опять, как уже не один раз:

— Ты жалеешь о том, что уехал. Но если б ты не уехал, тебя бы уже не было в живых.

— Может быть, — соглашается Николай. — Но там никого не осталось. Только Саша Слепцов. Конечно, он один не мог поднять организацию.

Они усаживаются на скамейку, невдалеке от того места, где Рона вытекает из Женевского озера. Отсюда им видны ослепительно синее озеро и вышка, с которой ребята бросаются в воду.

— Стасик Волынский хорошо прыгал с вышки, — говорит Утин, задумчиво глядя вдаль.

— Я не люблю этого тона у тебя, — замечает Наташа. — Стасик не мог поступить иначе. Он был поляк и шел бороться за свободу своей родины.

— Тогда мы говорили им, что еще рано поднимать восстание, нужно подождать. И вот он погиб. И Потебня. И Сераковский. И сколько еще замечательных людей…

— Все это так. Но нечего хандрить и поддаваться грусти.

— Нет, Ната, ты не так меня понимаешь. Я не хандрю. Но боль всегда остается в груди. Она не может исчезнуть. Боль от страданий народа. От гибели друзей. От этой дикой расправы над Чернышевским. Оттого, что Лавров сослан. Но эта боль активна. Она не дает бездействовать. Было бы подло на нашем месте отсиживаться в сторонке. Тем более, что сейчас виден путь. Мы должны бороться в рядах Международного товарищества. Но нужно создать свою группу, группу русских. Я уже набросал программу. Будем собирать опять силы.

Он оживился. Стал рассказывать о своих планах. Наташа слушала его внимательно, не перебивая. Таким она его любила, горячим, увлекающимся. Грусть не была свойством его характера. Вера в светлое будущее, надежда на лучшее, кипучая деятельность всегда брали верх в его душе. Он отдавал всего себя революционной работе. Он умел зажигать сердца.

Будет своя группа в Интернационале, будет газета. Они сумеют наладить связь с Россией и, несмотря ни на что, возродить там революционную организацию. И когда-нибудь — она верила, она знала — их родина станет свободной. Может быть, это время уже не за горами.

ГЛАВА XIX

В лесочке на границе между Россией и Германией шагает часовой. Уже глубокая осень. Льет дождь. Под ногами хлюпает вода, скользят мокрые, слежавшиеся листья.

Смеркается. Хмурые тяжелые тучи ползут по небу. Налетает порывами холодный ветер, забирается под шинель, пронизывает до костей.

Солдат поеживается, заходит за толстый ствол дерева. Здесь как будто не так дует.

— Эх, щец горяченьких бы, — мечтает он.

Мысли уносят его в родную деревню.

— Как-то там Паранька с ребятами? — вздыхает он. — Небось и у них дожди, а крыша худая…

Тихо. Изредка пискнет синица да дятел постучит клювом. И опять все смолкнет.

Вдруг где-то неподалеку слышится шорох. Что это? Заяц? Контрабандист?

Шорох усиливается. Как будто кто-то крадется по лесу. Часовой вскидывает ружье, вглядываясь в темноту.

— Стой! Кто идет?

Теперь уже ясно слышно, как кто-то бежит к границе. Часовой выстрелил. Еще раз. По лесу прокатилось эхо — и все смолкло.

В этот день Софья Ковалевская пришла раньше всех. Аудитория еще закрыта. Она подходит в коридоре к окну, смотрит на улицу. Черепичные крыши домов блестят, омытые дождем. По стеклу окна стекают крупные капли.

— Добрый день, — раздается сзади голос. Софья оборачивается. Это Ганс.

— Здравствуйте, — говорит она холодно.

— Я решал одну задачу. Не получается. Может быть, вы поможете?

— Нет, где уж нам, женщинам. Раз вы не сумели.

— Прошу вас, попробуйте. Я так хотел бы убедиться…

— Убедиться в чем? Что женщины тоже люди?

— Нет, убедиться в том, что эта задача имеет решение. Я очень прошу вас, — смущенно говорит он.

Софья смеется. У нее такой ясный, звонкий смех, словно прозвенели серебряные колокольчики. Когда она смеется, лицо ее преображается, становится по-детски милым. На щеках образуются ямочки.

Она берет протянутый листок. В это время гурьбой входят студенты.

— Ба, Ганс! Вот пройдоха! Успевает раньше всех! — говорит один из них.

Ганс мрачнеет. Подходит к товарищу и говорит вполголоса:

— Вот что! Если ты еще хоть словом обмолвишься… — Он сжимает кулаки. — В общем, пеняй тогда сам на себя!

После занятий Софа, как всегда, заходит в лабораторию за Юлией. Недалеко от университета их уже ждут Анюта и Владимир.

Все вместе они идут по набережной реки Неккара. Только здесь чувствуется приволье и простор.

Софа вдруг толкнула Юлию, и они бегут вперегонки. Потом все спускаются к воде, побродить у самого берега.

— Как я хочу есть, — заявляет Софья.

— Этому легко помочь, — говорит Владимир.