Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Рассудите сами: Берлин, например, произвел на меня самое кислое впечатление, и пробыл я в нем всего одни сутки. И я знаю теперь, что я виноват перед Берлином, что я не смею положительно утверждать, будто он производит кислое впечатление. Уж по крайней мере хоть кисло-сладкое, а не просто кислое. А отчего произошла пагубная ошибка моя? Решительно от того, что я, больной человек, страдающий печенью, двое суток скакал по чугунке сквозь дождь и туман до Берлина и, приехав в него, не выспавшись, желтый, усталый, изломанный, вдруг с первого взгляда заметил, что Берлин до невероятности похож на Петербург… Фу ты, бог мой, думал я про себя: стоило ж себя двое суток в вагоне ломать, чтоб увидать то же самое, от чего ускакал? Даже липы мне не понравились… [Достоевский 1973в: 47].

В дальнейшем Достоевский просто использует описание причины своего желчного отношения к действительности из путевых заметок и бесхитростно поместит ее вариант в первые слова, сказанные Человеком из подполья: «Я человек больной… Я злой человек… Я думаю, что у меня болит печень» [Достоевский 1973в: 99]. Этот переход от психологического и эмоционального плана на физиологический уходит корнями в «Героя нашего времени», где Печорин объясняет свою эмоциональную вспышку (загнав насмерть коня в тщетной погоне за своей уехавшей возлюбленной Верой, он разрыдался) следующим образом:

Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.

Аналогичным образом, нелестное мнение Достоевского о Берлине и Германии продиктовано его больной печенью.

Ложно понятая национальная гордость и вызванный ею бессознательный уход в глухую оборону также мешают Достоевскому объективно излагать свои путевые впечатления. Под их воздействием он бежит из Германии:

Второе обстоятельство, разозлившее меня и сделавшее несправедливым (по отношению к увиденному в Германии. – Л. Б.), был новый кельнский мост. Мост, конечно, превосходный, и город справедливо гордится им, но мне показалось, что уж слишком гордится. Притом же собирателю грошей при входе на чудесный мост вовсе не следовало брать с меня эту благоразумную пошлину с таким видом, как будто он берет с меня штраф за какую-то неизвестную мне мою провинность. Я не знаю, но мне показалось, что немец куражится. «Верно, догадался, что я иностранец и именно русский», – подумал я. По крайней мере его глаза чуть не проговаривали: «Ты видишь наш мост, жалкий русский, – ну так ты червь перед нашим мостом и перед всяким немецким человеком, потому что у тебя нет такого моста» [Достоевский 1973в: 48].

Самокритика Достоевского поднимается до уровня комического абсурда, производящего впечатление черного юмора: