Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти, – так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более что сам его уважаю.

Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала [Достоевский 1974а: 7].

Не поздоровится от этаких похвал! Постоянные оговорки рассказчика («так сказать», «некоторый») сами по себе указывают на его двойственное отношение к человеку, которого он так долго уважал. Развеивая наши последние сомнения, Антон Лаврентьевич продолжает свое описание, сравнивая Степана Трофимовича с Гулливером среди лилипутов – сравнение нелестное ни для самого Верховенского, ни для его паствы[82]. На протяжении всего введения рассказчик сам опровергает свои высказывания о самолюбии Степана Трофимовича. Указывая на свою двойную роль как действующего лица (в прошлом) и хроникера (в «настоящем»), Антон Лаврентьевич пишет:

Я только теперь, па днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! [Достоевский 1974а: 8] (курсив везде мой. – Л. Б.).

В ходе этого разоблачения Степана Трофимовича двойственные чувства Антона Лаврентьевича к нему образуют лейтмотив:

Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.

Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается [Достоевский 1974а: 8][83].

Даже попытки Антона Лаврентьевича найти в Степане Трофимовиче какие-то положительные черты терпят крах, о чем свидетельствует саркастическое замечание о русских ученых – характерная для творческой интеллигенции банальность, которая не может послужить Степану Трофимовичу оправданием.