Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

– Друг мой, – произнес Степан Трофимович в большом волнении, – savez-vous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… dans се livre… так что я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison. Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j’aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui, и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с изумлением… Милая, vous comprendrez apres, а теперь это очень волнует меня… Vous comprendrez apres… Nous comprendrons ensemble [Достоевский 1974a: 499].

Выведя голос своего рассказчика на первый план («эпиграф к моей хронике») на последних страницах романа и дав ретроспективный ракурс на паратекстуальные явления своего повествования (заглавие, эпиграф и введения), Достоевский переосмыслил предисловие, дав ему новое обоснование[93]. Таким образом, он создал новую, уникальную для своего творчества форму – роман с обрамлением.

III. Третье повествование

Таким образом, тайное средоточие романа заключено в единственной фигуре, которая присутствует и в рамке, и во вставном повествовании и остается в живых, чтобы его написать, – Антоне Лаврентьевиче. Как уже указывалось выше, необычность его предисловия заключается в том, что оно одновременно является первой главой и чем-то еще, что одновременно претендует и не претендует на звание введения. Кроме того, это только первая часть сдвоенного вступления, которое также включает вторую главу романа. Такие игры с признанными литературными категориями напоминают Стерна или Гоголя, но это не должно нас удивлять: шутовство, бьющая наповал сатира и забывчивость играют решающие роли в изображении хроникером-рассказчиком почти всех персонажей и многих комических сцен в «Бесах». Сам подзаголовок к первой главе «Вместо введения» напоминает заголовки глав в романах XVIII века и, безусловно, должен восприниматься как шутка. Но шутка с серьезным подтекстом, поскольку комментарии, составляющие не-введение, относятся, как мы успели увидеть, к поднятой Достоевским теме поколений, а именно: как люди 1840-х годов развратили свое потомство. Тема «Отцов и детей» раскрывается с характерным для Достоевского поворотом к темной, заговорщической, нигилистской бессмыслице[94]. В «Бесах» мир видится как надвигающаяся пустота – тема, которая превосходит тревожный негативизм творчества Гоголя[95]. Но это взгляд на реальность, который рассказчик выражает совершенно сознательно. Третья сюжетная линия таится в его мотивах к тому, чтобы ошеломить нас своим трагикомическим мировоззрением.