На занятиях в учебном центре, в бою — словом, на службе — Забродов был собран, подтянут, абсолютно хладнокровен и стопроцентно надежен, как исправный, хорошо пристрелянный автомат Калашникова. Его часто упрекали за неуместную ироничность и недопустимое зубоскальство, граничащее с грубым нарушением субординации, но переделать так и не смогли. Иронизировать и зубоскалить он продолжал и в том, другом своем мире, но там хладнокровие ему порой изменяло. Мещеряков единственный раз в жизни видел Иллариона разозленным почти до бешенства; зрелище оказалось довольно неприглядное, и горько было сознавать, что эта буря эмоций вызвана такой пустяковой причиной, как проигрыш в споре по поводу датировки какой-то потрепанной книженции, за которую генерал Мещеряков, при всем его уважении к мировой и отечественной культуре, не дал бы и ломаного гроша. Это было несколько лет назад, и спорил Илларион как раз с Пигулевским. Оба вели себя безобразно, прямо как торговки семечками, не поделившие место на рынке, и у Мещерякова сложилось впечатление, что, будь тогда Марат Иванович помоложе или Забродов постарше, дело могло дойти до драки.
Теперь, бережно поддерживая под острый локоть дряхлого старца, Андрей Мещеряков вновь испытал чувство неловкости, которое ощутил во время того спора. Забродов, наверное, знал, что делает, или думал, что знает, но генералу от этого было не легче: ему все равно казалось, что он участвует в каком-то глупом лицедействе.
Втащив старика на лестничную площадку, Забродов оставил в покое его локоть и забренчал ключами, отпирая дверь квартиры. Почувствовав двойную ответственность, Андрей покрепче ухватил ходячий раритет под локоток, но тот неожиданно сердито вырвал у него руку и выпрямился, с независимым видом опираясь на трость.
— Не беспокойтесь, юноша, — дребезжащим тенорком обратился он к Мещерякову, — песок из меня пока не сыплется, и я могу обойтись без посторонней помощи!
Генерал, которого уже очень давно не называли юношей, сдержал улыбку. Спорить со стариком он не стал, хотя очень сомневался, что тот способен одолеть без поддержки хотя бы ступеньки на лестнице. Зато Забродов сдерживаться не стал: со стороны двери донесся сдавленный хрюкающий звук, свидетельствовавший о том, что Илларион, по крайней мере, способен оценить юмор ситуации, которую сам же и организовал.
Дверь наконец распахнулась, и они втиснулись в прихожую. Забродов на правах хозяина принялся бережно извлекать старика из провонявшего нафталином пальто. Предоставленный себе Мещеряков разделся самостоятельно — как, впрочем, и всегда.
Очутившись в комнате, Мещеряков первым делом увидел выдвинутый на середину комнаты стол. Стол был накрыт белой крахмальной скатертью; на скатерти двумя рядами стояли знакомые бутылки с длинными, слегка искривленными горлышками. Бутылки были откупорены и закрыты пробками. Рядом с каждой виднелся изящный бокал, а на краю стола лежал лист бумаги, где красовались выписанные в колонку числа от одного до шестнадцати. Картину завершала лежащая наготове шариковая ручка.
Старик, ради которого были проделаны все эти приготовления, казалось, не заметил стола. Некоторое время, стоя к нему спиной, он молча озирал заставленные книгами полки, после чего с явным уважением изрек:
— О!
Забродов в ответ лишь скромно улыбнулся.
— Ну что же, — добавил старик, — у вас действительно недурная коллекция.
— Мне тоже так кажется, — сказал Забродов.
Старик задал какой-то вопрос. Илларион ответил, и какое-то время — минут десять, наверное, — они оживленно болтали о книгах. Мещеряков мужественно скучал в кресле, борясь с зевотой, которая одолевала его всякий раз, когда Забродов в его присутствии переходил на специфический жаргон заядлых книголюбов. Потом он осознал, что разговор начинает затягиваться, и зевнул, уже не сдерживаясь, вслух, так, что хрустнуло за ушами. Старик этого, казалось, не заметил, а Забродов, бросив на генерала быстрый взгляд, кашлянул в кулак и сказал:
— Боюсь, мы слегка увлеклись.
— Пожалуй, — с готовностью откликнулся старик, который казался очарованным — то ли Забродовым, то ли его книгами, то ли тем и другим одновременно.
— Что ж, уважаемый Аполлон Романович, — продолжил Илларион, — мне известно, что ваше время ценится на вес золота.
— Пожалуй, — повторил Аполлон Романович. — Настоящую цену времени знает только тот, у кого его осталось мало.
— Мало кто из нас знает, какой срок ему отпущен, — сказал Илларион.
— Бросьте, юноша! Вы же понимаете, что я говорю о другом. Вы этого еще не почувствовали, а мне достаточно прислушаться, чтобы услышать, как скатываются вниз последние песчинки в моих часах. Посему перейдемте-ка к делу, как вы полагаете?