Первый миг свободы

«Будденброки». Семейная хроника? В те годы не это увлекало меня. Имя автора — Томас Манн. Я слышал его впервые. В школе мы штудировали «Борьбу за Рим» — эту пропахшую нафталином историю пресловутого Тея. «Прочь с дороги, народы, мы идем, это мы, последние готы!» Вот что было актуально и согревало немецкую душу!

«Будденброки», напротив, были написаны крайне критическим и ироническим пером. Упадок и разложение рода. Ни тебе чуда, ни случайностей; семья шла к гибели с жестокой неумолимостью греческих трагедий. Катастрофа зрела в недрах самой семьи. Не было и в помине тех темных сил, которые, по утверждению крикуна из Браунау, вели Германию по пути невзгод к уничтожению — до его, крикуна из Браунау, появления, разумеется. Странно, очень странно.

Смутное подозрение, что такая книга не ко времени, побудило меня сунуть ее за тисненный золотом фолиант Карла Майя. И хотя впоследствии Зеппхен утешал меня тем, что даже Гете не повезло с безупречно нордическим черепом, я остерегался расспрашивать учителя немецкой литературы о человеке по имени Манн. Позже, — я гостил в ту пору у дяди в Люнебургской пустоши, — позже подтвердилось, сколь обоснованны были мои опасения. Дядя служил в деревне жандармом. В его уборной были спалены старые списки государственных преступников, и каждый вырывал оттуда страницы для интимного употребления. Именно там, в этом тихом чуланчике, я выяснил, кто, согласно предписанию Гитлера, не достоин более немецкого гражданства. «Гарвей, Лилиан. Дитрих, Марлен». И — вот оно: «Манн, Томас. Манн, Генрих». Гляди-ка, братья, должно быть, и неужто оба писатели? В чем же они провинились? Шел уже четвертый военный год, когда я едва не узнал правды. Я лежал в постели у самой стены родительской комнаты. Стояла гнетущая жара. Перед тем как лечь, я с удивлением заметил, что отец закрывает все окна; но чуть погодя все объяснилось: за стеной прозвучали позывные лондонского радио. И тут же заговорил диктор Би-Би-Си: «У нашего микрофона сегодня — писатель Томас Манн».

Я сорвался с постели. Когда дверь неожиданно распахнулась, из-под одеяла выглянула перепуганная вспотевшая физиономия отца.

— Томас Манн? Кто же он такой? — Я весь обратился в слух: раздался низкий, хорошо поставленный голос. Но он мгновенно смолк. Отец выключил приемник и торопливо перевел на другую волну.

— Писатель, — проговорил он весь бледный. — Но чтобы никому ни слова, слышишь! И вообще, откуда взялась эта книга, которую ты прячешь за Карлом Майем?

В конце концов два заговорщика изъявили свою готовность к мораторию. Толком я от своего перетрусившего союзника так ничего и не узнал. Читал он немного, а романы и вовсе почти не читал. Три недели спустя меня призвали. Через восемь месяцев я отправился на фронт, а еще через семнадцать, под Бад-Брамбахом, вырыл свой последний стрелковый окоп. На следующий день Томас Манн принес мне удачу.

По воле капитана Каструпа 8 мая 1945 года должно было стать для нас, так сказать, заключительной главой «Борьбы за Рим». Остготы устремились к Везувию. Мы окопались у каменной кладбищенской стены. Капитан Каструп гарцевал на своем вороном возле добросовестно вырытых окопчиков.

— Копайте глубже, ребята, все-таки надежнее. К тому же, если кто попадется, ему останется только сунуть в землю березовый крест.

За холмом громыхали американские «шерманы», они шли на тактическое построение. В унынье оглядел я вырытый окоп: он и впрямь смахивал на могилу.

Когда начался минометный обстрел, наш капитан галопом помчался к мглистому, истекающему дождем лесу, и — поминай, как звали! Мы же, девятнадцатилетние юнцы, по своему разумению разместив меж могилами станковые пулеметы, оцепенело уставились на уходящий вниз косогор. В полдень по лугу поползли первые «шерманы», время от времени они стопорили и палили из всех орудий.

Над головами струсивших остготов свистели осколки расстреливаемых надгробий. Затем откуда-то на бешеной скорости примчались две-три колонны джипов. Оттуда выпрыгнули солдаты и тут же залегли в стрелковую цепь.

У обреченных остготов стянутые ремнем шлема подбородки выстукивали дробь. Над фаустпатроном прошмыгнула полевая мышь. В сущности, я еще хотел жить, милый друг из Миннесоты. И куда только провалился капитан, свинья этакая! Раздался крик: «Прицел две тысячи!» В ответ другой: «Заткни хайло!» И третий: «Это неподчинение приказу!»

Внезапно высоко в серое небо взметнулись сигнальные ракеты.

— Начинается артобстрел! — вскричал чей-то голос. Но мы слышали лишь лязг гусениц. И звук этот не только не приближался, но стихал. А из-за холма уже несся гул, гул ликующих голосов. По-прежнему тарахтели джипы. Но и этот звук уплывал прочь, шел на убыль.

— Да ведь они драпают! — заорал немецкий герой, хранивший до сих пор достойное молчание. Я поднял голову. Огибая на полной скорости косогор, джипы исчезали в лесу. «Шерманы» тоже скрылись из виду. Великая битва прикрылась, так и не начавшись.