Первый миг свободы

И только кучка неисправимых, неисправимо верующих, не думала ни о каких итогах, ибо — как ни парадоксально это звучит — потеряла всякую надежду; они верили, но не надеялись, да, именно так обстояло с ними дело. Чем ближе надвигался момент поражения, тем чаще несколько таких восторженных юнцов обступали столь же юного розовощекого лейтенантика, точно ученики своего апостола, и распаляли друг друга истерично-выспренними речами, — секта фанатиков, объединенных и ослепленных разукрашенным фасадом воздушного замка нацистской Германии, какой никогда не было и быть не могло; в этом модерновом варианте национал-социализма было намешано всего понемногу — хорошее и омерзительное, рожи и лики, Гельдерлин, Рильке, Ницше и Розенберг, Гитлер и Моцарт с Бетховеном, «Эдда» и господин фон Ширах.

Позолота, что ни день, все быстрее осыпалась с фасада.

Она держалась на этой самой вере.

А позади показного фасада — пустота. На нее-то и уповали те несколько человек, — и среди них розовощекий лейтенантик.

В этом был их последний шанс.

Они ждали, верили, приготовились задолго до исторического момента, который наступил теперь.

По обе стороны шоссе — шпалерами советские офицеры, сержанты и рядовые. Кричат, машут руками, снова кричат: «Гитлер капут!»

Неужели все это правда?

А мы — пленные, или, выражаясь более деликатно, капитулировавшие.

Как-то, несколько лет назад, я собрался было перебежать к русским — залег в стрелковой ячейке вместе со своим однополчанином и единомышленником; вжавшись в землю, мы хотели дождаться советских солдат; но вот раздалось могучее: «Ур-р-а-а-а!» — и они ринулись в атаку из перелеска, метрах в двухстах от нас. Мы, не сговариваясь, дали деру, петляя, как зайцы, — к себе домой, в роту.

А выходит, вот оно как. Незлое выражение на лицах. Кричат. Машут.

Скорость нашей походной радиостанции на марше — пятнадцать километров в час.

Приземистый мрачноватый усач вскочил к нам на подножку, но и он размахивал всего лишь куском сала, который совал под нос водителю, демонстрируя свою готовность совершить честную сделку.

Тот отказался, и несостоявшийся делец, разочарованный, но не обозленный, спрыгнул на землю.

Машут. Кричат.

Чем это кончится? Становилось жутковато.

Наползал страх.

Вдруг все мы, только что подводившие каждый свой сугубо индивидуальный итог, снова оказались заодно.

И ни один не решился хоть как-то ответить этим машущим, ободряюще кричащим людям.

Всё еще отдельные солдаты на обочине, — и почти все машут нам.

Разве мы заслужили такое?

5

Накануне вечером.

Место действия: деревенский дом, в котором разместился наш радиовзвод. Помню даже, что дом был желтый с белым, а ставни серые.

Радиостанция, развернутая в большой комнате с голыми, побеленными известкой стенами, нары с соломенными матрацами, на верхних, свесив ноги в солдатских носках, — Вернер, наш радиотехник, отвечающий за ремонт аппаратуры во взводе; он начищает до блеска латунные части карбидной лампы, ненавистной принадлежности всех поверок и построений. Он драит: должен быть порядок, что русские о нас подумают!

В смежной комнате, — дверь снята с петель, — вокруг низенького стола, кое-как сколоченного из березовых жердин, на чурбаках сидит кучка верующих и их апостол-лейтенант: ушедшая в себя секта; эрзац-чай, ни капли спиртного, и тем не менее — дурман; для них как бы не существуют остальные — те, кто, усевшись возле аппарата, пытаются играть в скат; впрочем, игра не клеится.

Вахмистр С., один из самых отъявленных шкуродеров и мучителей новобранцев, вдруг оборачивается добродушным рубахой-парнем; он нарочито громко острит, слоняется по комнате, то присядет, то вновь вскочит, то растянется на нарах; но с удалившимися в маленькую комнату даже он не заговаривает.

И вдруг — откуда ни возьмись: связной из штаба дивизии. Войдя, он не отдал честь, не сказал еще ни слова, но все уставились на него; все без исключения.

Лейтенант с благообразным ликом юного апостола даже поднялся со своего места и встал в дверном проеме.

— Через час шеф с начштабом поедут туда, к русским, — на переговоры… а когда вернется… — Связной не договорил и закончил фразу выразительным жестом.

Верующие обменялись взглядами со своим апостолом.

Они вновь обрели цель.

Солдат, драивший лампу, как был в носках, так и спрыгнул с нар на пол, что было совсем не в его характере.

— Застрелиться, своими собственными руками? По профессии я железнодорожник. Наш брат еще понадобится. Всегда и всем. Даже русским. Застрелиться! Эта роскошь не для меня. Другое дело — будь я генералом!

Тут и вахмистр, самый старый служака из всех, вдруг вспомнил, что он тоже некогда имел какую-то гражданскую специальность.

Но произошло все это лишь на следующее утро.