Первый особого назначения

— Как же не видеть? — дед поднял голову. — Видел. Он сюда из Петрограда прикатил. В октябре семнадцатого года. Видать, от революции спасался. С семьей приехал. Жену привез и двух сыновей. Одному, пожалуй, года три было, а старшему лет пятнадцать. Как же не видел?! И как приехали, видел, и как два каких-то парня чемоданы, сундуки его из автомобиля выгружали… Лакеи, должно быть. И горничная еще с ними была, а может, гувернантка. Девушка лет девятнадцати. Но меня-то больше, Степан, интересовал тогда автомобиль. Это был первый автомобиль, который я в своей жизни увидел. Ну и автомобиль! — дедушка громко захохотал. — Колесики тоненькие, как у велосипеда, чуть потолще. На них сверху такой каркас с брезентом… Ты бы сейчас увидел такой автомобиль — умер бы от смеха. А мы тогда всей улицей сбежались смотреть на это чудо.

Дедушка Арсений опять засмеялся. А потом седые брови его насупились.

— Решил, верно, этот Гольцев тут, в особняке у себя, смутные времена переждать. Думал, может быть, что пройдут волнения, снова можно в Питер вернуться, прежней жизнью зажить. Да только не вышло. Пришлось ему и отсюда удирать. Рабочая власть и здесь укрепилась. А богач ночью удрал. На своем автомобиле. И лакеев и горничную увез. А старик Людвиг остался. Ему тогда уж лет под восемьдесят было. Он и прожил-то после революции недолго. Говорили у нас в то время, будто этот Гольцев тут, у себя в особняке, богатства оставил. Клад зарыл, одним словом.

— Вовка Пончик тоже говорит, что там в подвалах клад лежит, — вспомнил Степка. — Говорит, надо слово особое знать, тогда можно найти.

Дедушка Арсений засмеялся весело.

— Ну, пускай поищет твой Пончик, — сказал он. — Мы с товарищами из ревкома там все обыскали, все стены в тех подвалах простукали. Тоже поверили этим вракам. Так и не нашли ничего. А я тебе, Степка, скажу… — Дед выпрямился во весь свой богатырский рост. — Вот что скажу. Я и сам иной раз мальчонкой мечтал: вот найду клад, вся жизнь повернется по-иному. Копну лопатой во дворе у забора, а лопата — звяк о железный сундук. А в сундуке так и сияет… И можно будет накупить пряников и леденцов, матери новый платок, братишке новые штаны. Думал я так, Степан, а потом понял, что за кладами гоняться нечего. Вот он где, главный наш человеческий клад!

Дедушка Арсений сверкнул глазами и протянул к Степке свои большие жилистые руки, сильные рабочие руки с широкими ладонями и крепкими пальцами.

— Вот он, клад. С таким кладом, Степан, у нас всегда будешь богачом.

— Дедушка, — спросил Степка, — а куда он удрал, этот Гольцев?

— Ну, куда же ему удирать? За границу, — сказал дед. — А ты что же это уроки-то не учишь? Заговорился я тут с тобой, а ты и рад.

— Я, дедушка, сейчас буду учить, — торопливо пообещал Степка. — Вы еще хотели рассказать, как пожалели, что немецкого языка не знаете.

— Ну вот! Это, Степан, уже совсем другой рассказ.

— Почему же другой? — хитрил Степка. — Я все ждал, когда вы расскажете. Думал, послушаю, и сразу захочется немецкий учить…

— Да что тут рассказывать, — сдался дед. — Так, на память пришло. Это уж в нынешнюю, в Отечественную войну было… Я тогда пошел в народное ополчение. В армию не взяли — лет, говорят, много. А в ополчение записали. Потому — я в гражданскую еще воевал, военное дело знаю.

Дедушка Арсений приосанился и расправил плечи.

— Ну вот. Враг тогда к самой Москве подходил. Уже у Наро-Фоминска шли бои, у Истры, у Волоколамска… А это все, Степан, места подмосковные. Почти пригороды. Я в ополчении командовал ротой. Вот тут мы залегли в обороне, в траншеях у лесной опушки, а тут вот немцы.

Дедушка отставил с середины обеденного стола на самый край цветочную вазу и показал, как на опушке, которую должна была изображать ваза, залегли части ополченцев.

— Здесь, — он похлопал ладонью по клеенке, — значит, фронт проходит… Поле… Грязь… Осень уже, дожди начались… В траншеях воды по колено. А мы ждем. Не уходим. И спать некогда. Одна мысль у всех сердца бередит: «Умрем, а врага к столице не пустим!» И вот утром как-то слышим с той стороны крик. Гляжу — бежит через поле человек от фашистских позиций. Тяжело бежит. Ноги в грязи вязнут. Присмотрелся — солдат немецкий. Без оружия, без шинели… «Стой! — кричу своим. — Не стрелять!..» Только стрелять-то с той, с вражеской стороны начали. Сначала из автоматов, а потом из пулемета хлестнули. В спину, значит, своему.

Дедушка Арсений помолчал, должно быть вспоминая, как все это происходило, и заговорил снова. Голос его зазвучал глуше.