Первый особого назначения

Обжигаясь горячим сладким чаем, закусывая ванильным сухариком, Степка вспомнил о незнакомце, у которого испортилась автоматическая ручка. Он спросил Гришу, сумел ли тот починить ручку. Но, оказывается, незнакомец в мастерской не появлялся. Степке показалось, что его рассказ взволновал мастера. Гриша касался пальцами волос, глаз, носа, и Степка, как умел, объяснял, какие у незнакомца были глаза, какой нос, рассказал, как он был одет, какого роста. Насчет волос он ничего не мог сказать, потому что этот человек был в кепке. Зато он уверенно помотал головой, когда Гриша прикоснулся к своему лбу, чуть повыше правой брови, и потом осторожно дотронулся до крохотной родинки у Степки на виске. Степка понял, что мастер спрашивает, не заметил ли он родинки на лбу у незнакомца. Узнав, что родинки не было, Гриша как будто успокоился. Он налил в Степкину кружку еще чаю, положил перед ним два сухарика и улыбнулся.

Посидев еще минут пять, Степка встал с ящика и стал прощаться. И едва выбежал из ворот четырнадцатого дома, как увидел дедушку Арсения. Он медленно шел по тротуару на противоположной стороне улицы и глядел на деревья, ожившие после дождя и уже зазеленевшие крохотными листочками, словно охваченные зеленым дымом. Воробьи суетливо прыгали по мостовой; в окнах хозяйки уже выставляли к праздникам зимние рамы. Степка перебежал через улицу и незаметно двинулся следом за дедушкой шаг в шаг.

Это было очень весело. Дедушка поворачивал голову влево, а Степка прятался у него за спиной, подаваясь вправо. Дед глядел направо, а Степка шмыгал влево. И вдруг дедушка спокойно, не оглядываясь, спросил:

— Ты, Степан, так и будешь всю дорогу со мной в прятки играть?

Вот тебе и на!

— А что это за чемодан у тебя? — полюбопытствовал дедушка, когда Степка сконфуженно зашагал с ним рядом.

Тут настала Степкина очередь торжествовать.

— Это же ваш чемодан, дедушка Арсений! Не узнали?

— Мой? — в голосе деда было изумление, и Степка залился счастливым веселым смехом.

— Ага, ваш. Я его отнес в мастерскую к Грише, к глухонемому.

— К глухонемому? В мастерскую? Ничего не пойму. — Дедушка взял чемодан и стал внимательно его осматривать. — Скажи ты! Верно ведь, мой. Вот и царапина на крышке. А починено здорово. Прямо замечательно! Ну, а деньги ты где взял?

— Гриша без денег починил. Сказал, что это вам от него подарок.

— Подарок? А как же он сказал, если глухонемой?

— Руками. Я, дедушка, с ним запросто разговариваю. Выучил. Вот, например, смотрите! — Степка повертел пальцами. — Что я сказал?

— А кто же тебя знает?

— А я сказал: «Доброе утро, дедушка».

— Ишь ты! Выходит, немецкий ты учить не учишь, а язык глухонемых освоил. Небось по немецкому сегодня опять тройку схватил?

— Нет, дедушка, сегодня не вызывали, — сказал Степка и, чтобы поскорее избавиться от неприятного разговора, стал рассказывать о предстоящей маевке в лесу. — Костер зажжем! Картошку будем печь! На весь день поход, дедушка! Здорово, правда?

— Да, хорошо, — задумчиво согласился дед и вздохнул. — У нас, помню, Степан, тоже маевки были. Конечно, не такие, как ваши. Тайком собирались, по одному сходились в лес, на поляну поглуше, где тропинок нет… Закуски с собой брали, гармошку, балалайку. На фабрике мастер у нас работал, краснодеревщик, Яша Кузнецов. Лихо на балалайке играл. А столяр Федор Никитич Калинкин — на гармошке. Я тогда еще мальчонкой был, а все помню.

Дедушка замолчал и снова вздохнул.

— А что у вас там было, на маевках? — спросил Степка.

— Ну, что… известно. Речи говорили. Листовки читали запрещенные. Нам их из Петрограда агитаторы привозили. А полиция за нами, Степан, гонялась! Только у нас-то для полиции подарок был припасен. Водка. Бутылок десять-пятнадцать мы с собой брали. В двух-трех — водка, а в остальных — вода. Вот однажды собрались мы Первого мая на поляне. Только расположились послушать агитатора, а тут свистки по лесу: «Р-разойдись!..» Бегут пристав и городовой. Ну, сделали, как задумали, — агитатора в кустах спрятали; на траву бутылки, закуски; гармошка заиграла. Яша по струнам ударил… Подбегают пристав с городовым: «Что за сборище?» А мы им: «Пикник, ваше благородие». И сразу — полные стаканы «смирновки» одному и другому. Как тут откажешься? Выпили они, покрякали. И мы пьем. Только воду. Налили по второму, потом по третьему и так бедняг накачали, что свалились они под куст и захрапели оба. Ну, а мы потихоньку собрались и поглубже в лес, на другую поляну. И агитатора послушали и песню спели. «Замучен тяжелой неволей». Пели тихо, вполголоса. И разошлись по одному, по два. А про гостей наших совсем забыли. Вспомнил про них Федор Никитич, когда мы с ним и с Яшей уже в город вошли. Да и как не вспомнить! Тучи на небо наползли. Дождь начал накрапывать. И грянула первая майская гроза. А их-то, полицейских… — Дедушка хитро подмигнул Степке и толкнул его локтем в бок. — Их-то, оказалось, так дождиком прохватило, что домой вернулись, нитки на них сухой нет… И ведь жаловаться не пойдешь — начальство взгреет: зачем напились до одурения!