Первый ученик

- То есть как это - довели? Вы что этим хотите сказать? Уж не думаете ли, что тут гимназия виновата? А потом… потом… Потом вам следует помнить, это я и вашему сыну говорил, что гимназия - привилегированное учебное заведение. Вы должны были почитать за счастье, что ваш сын - сын паровозного машиниста - учится в гимназии. И вместо того чтобы внушить сыну уважение к такому государственному учреждению, вы еще находите возможным защищать его дерзкие поступки. Будьте любезны, возьмите бумаги вашего сына. Мы еще делаем величайшее снисхождение, что даем ему возможность продолжать свое образование в другой гимназии. Но здесь, у себя, мы его держать не можем. Он развратит нам всех детей.

Отец Мухомора слушал внимательно и угрюмо. Когда директор закончил свою речь, он сказал:

- Ну что ж. Возьму Владимира из вашей гимназии. И, если хотите знать, даже я рад этому. Пусть учится в другой. А рад я тому, что мой сын избавится от таких воспитателей, как вы. Правда, и в других гимназиях не лучше… Но что поделаешь? Пока нам надо учить своих детей в чужих школах.

- Как это - в чужих? - поднял брови директор.

- Да так. Вы же сами говорите, «что гимназия - привилегированная школа». Привилегированная - значит, ваша, а не наша. А придет время, когда… Ну, да вы меня понимаете. А время-то ведь подходит… А?

Не ожидая ответа, отец Мухомора взял бумаги Сына и, не поклонившись директору, пошел домой.

Аполлон Августович походил из угла в угол и остановился возле письменного стола. Подумал и опустился в кресло. Протянул руку, взял лист бумаги, перо и, закурив папиросу, начал писать:

«Совершенно секретно

Его высокоблагородию

господину полицмейстеру…»

Писал долго и зло и, наконец, подписался:

«Директор мужской классической гимназии

Аполлон Xамчинский».

Положил на место перо, позвонил.

Вошел Аким.

- Отправить секретной почтой!

И, вынув серебряный портсигар, Аполлон Августович достал дорогую, толстую папиросу…

НАЧАЛАСЬ НОВАЯ ЖИЗНЬ

Прошло лето.

На деревьях листья заиграли осенними огнями.

Пожелтела в садах трава.

По горбатой уличке шел небольшой человек: брюки в сапоги, на голове картуз без белых кантов и без герба.

Это - Самоха.

Он открыл калитку. Калитка уже не пела веселыми колокольчиками. Голубятня была пуста. Двор стал тихим и скучным.

Самоха вбежал на крылечко и постучал.

Вышла Володькина мать.

- Ну, что? - спросил он.

Мать молча покачала головой.

- И писем нет?

- Пока нет, - ответила она. - Входи.

- А Володька где?

- Сейчас придет. Побежал в лавочку.

Самоха вошел, повесил фуражку на гвоздь и тихо уселся в углу.

Вскоре открылась дверь, и вошел Мухомор. Он смущенно посмотрел на мать и не знал, куда поставить пустую стеклянную четверть.

- Володя, закрыта лавочка, что ли? - спросила мать.

- Нет, открыта… Только этот, сизоносый, керосин в долг не дал, - сердито сказал Володька. - Такая скотина. Да еще спрашивает: «Что новенького?»

Мать задумалась.

- Обойдемся. - сказал Володька, - я щепок наколю. А потом, знаешь, мама, можно голубятню разобрать. Вот и будет топка.

- Да уж я и сама так думала, только тебя жалела, - грустно ответила мать.

- Ну, вот чепуха какая, - засмеялся Володька. - Пойдем, Самоха.

Взяли топор, пилу и пошли.

Через час, когда голубятня была снесена, а на дворе совсем уж стемнело, сели они у сарайчика и разговорились.

- Вот уж два месяца, как отца арестовали, - сказал Володька, - а где он - ничего, мы не знаем. И писем нет.

Самохин молчал.

- И денег у нас ни копейки, - продолжал Мухомор. - Недавно принесли нам немного, мать долги заплатила. Вот и все.

- Кто ж принес?

Володька оживился.

- Помнишь, - сказал он, - как мы матери Лихова принесли? Вот и нам так кто-то принес. Было уже поздно. Мать вышла во двор, а ее окликнули. Какой-то человек сунул ей в руки конверт и ушел. Сказал, что еще придет. Мать говорит, что с виду, похоже, рабочий.

- Значит, как же, Володька, учиться ты больше не будешь, что ли? Ты же хотел к дяде в другой город ехать, там в гимназию поступать.

- Да я бы поехал, и приняли было, да вот сам видишь. Мать же не бросишь. Да теперь и не примут уже. Узнают, что отец политический, и не примут. Хотел в мастерские поступить, там у нас родственники есть, рабочие, хлопотали они за меня, но тоже ничего не вышло. Хотели было взять учеником, да старший мастер заартачился. Сначала согласился, а потом отказал. Неудобно, говорит, отец, мол, такой. Прямо не знаю. Самоха, что делать будем. Вот тот человек, что к матери приходил, так он обещал устроить меня.

- Может, и правда устроит, - сказал Самоха. - А у нас дома прямо житья не стало. Только и слышишь: «Дармоед».

- Я, как поступлю куда-нибудь на завод, - сказал Мухомор, - непременно буду, как и отец, за правду стоять.