Песчаная роза

У подъезда стояла машина. Федорец сидел за рулем – Ксения узнала его скошенный затылок. Два человека, похожие, как близнецы – а может, они и были близнецами, – курили рядом.

– Она не сможет нести все это наверх, – сказал Сергей.

– Ей помогут, – ответил первый близнец.

Дворник, словно из-под земли вынырнувший, взял у Сергея из рук подушки, угодливо пробормотав:

– Не беспокойтесь, товарищ Артынов. Донесем как положено.

– Для чего вы этот цирк устроили? – поморщился Сергей.

– Для надежности, – усмехнулся второй близнец. – Да и вообще, долгие проводы – лишние слезы.

Ксению охватило такое оцепенение, сквозь которое никакие слезы не пробились бы.

– Никуда твоя жена не денется, – двусмысленно произнес первый. И обернулся к ней: – Ксения Андреевна, по всем бытовым вопросам обращайтесь к Федорцу. Его номер на листочке записан, в прихожей рядом с телефонным аппаратом. И денежное содержание тоже он будет вам доставлять. Он теперь ваш царь, бог и воинский начальник.

По взгляду, который Сергей бросил на говорящего, Ксении показалось, что он сейчас его ударит. Наверное, и тому так показалось – во всяком случае, он сделал опасливый шаг в сторону.

Но этот взгляд, полный холодной ненависти, был последним знаком внимания и к ничтожным этим людям, и к ничтожным же их словам. Сергей обнял Ксению с таким отчаянием и с такой силой, что у нее потемнело в глазах. Обнял и замер. Сердце его билось у ее виска так стремительно, что казалось, после этого оно может лишь остановиться.

Она не ждала слов из глубины его отчаяния. Все слова были в нем самом, в его руках, дыхании, в ударах его сердца. И в поцелуе, отдававшемся болью в ее губах, когда уже и шум мотора перестал быть слышен за поворотом улицы.

Глава 22

Ксения занималась с детьми тремя языками, английским, французским и немецким, у себя в квартире. Сегодняшние занятия были последними перед летними каникулами. Все время, пока шел английский урок, она ловила себя на том, что только и ждет его окончания. Письмо лежало в ящике письменного стола, в шкатулке с песчаной розой, и она чувствовала каждое слово сквозь столешницу, на которой были разложены учебники и тетради.

Первое письмо от Сергея пришло через три месяца после его отъезда. Беременность, сначала даже не замеченная, во второй половине протекала так тяжело, что Ксении то и дело приходилось ложиться в больницу, чтобы получать через капельницу питание, отвергаемое организмом с каким-то унылым отчаянием.

В больницу Федорец и принес письмо. Выходя из палаты, он окинул взглядом ее живот, приподнимающий одеяло, и сказал почти с сочувствием:

– Ну и вляпалась ты, девка!

Писем она не ожидала. Непонятно было, сможет ли Сергей писать ей, да и захочет ли. Но первое же письмо поразило ее такой доверительностью, какой не бывало в их живых разговорах. Может быть, это ощущение создалось у нее от того, что он писал по-английски. А может, причина была иная.

«Моя дорогая Кэсси, разум подсказывает, что самым правильным для тебя действительно было бы не думать обо мне вовсе. Но тревога, охватившая сразу, как только я перестал тебя видеть, не оставляет меня. Мне кажется, ты болеешь, хотя ничто как будто не свидетельствовало о такой угрозе. Я и намеревался только спросить о твоем здоровье. Но в ту минуту, когда разрешил себе это сделать, от одной лишь вероятности краткого и, возможно, одностороннего разговора с тобой почувствовал нечто совершенно неожиданное. Я даже не сразу осознал, от чего происходит это счастье. Но и осознанное, оно не исчезло, а только усилилось. Может быть, это хотя бы отчасти послужит в твоих глазах оправданием того, что я напоминаю о себе. А может, тебя лишь раздражит это рефлексивное пустословие. Все значительнее становятся в моем сознании связанные с тобою воспоминания, такие же родные, как твои чулки, промокшие на улице, по которой я вчера шел, не ощущая ни тени счастья и проклиная себя за то, что не отдавал себе отчета в нем, когда оно было. Здорова ли ты? Если ответишь, буду тебе благодарен. Впрочем, если и не ответишь, тоже. С.».

Конечно, она ответила, заверив его, что совершенно здорова и что все ее мысли о нем, что бы он ни считал на сей счет правильным. Заверениям о здоровье он не поверил, в следующем письме, которое пришло очень скоро, уличив ее в том, что она писала лежа. Ксения рассмеялась, тут же пообещала не обманывать его больше и ответила, что ее уже выписали из больницы, на этот раз честно-честно. Ей не стыдно было перебрасываться с ним такими глупостями, и, сколько бы времени ни проходило между письмами, каждое новое начиналось так, будто они не прерывали разговор ни на минуту, и не письменный даже, а тот самый разговор через открытую дверь мансарды, нет, не тот самый, а гораздо более доверительный. Им обоим такой разговор был прежде неведом, и они вели его с почти робкой сначала, а потом со все возрастающей свободой.

Ее жизнь была бедна впечатлениями – хотя бы потому, что Домна не позволяла ей ходить дальше Покровского бульвара.