Песчаная роза

– Ты в зеркало-то глянь! – возмущалась Домна. – В чем душа держится! А ну как скинешь ребеночка? Что муж скажет?

Ксения не была уверена, что Сергей выскажется по этому поводу, но Домнина убежденность, что это не будет ему безразлично, наполняла ее радостью. Лишь однажды она воспротивилась требованию сидеть дома – когда Сергей упомянул, что в коллекции Морозова, которая теперь называется Музеем новой западной живописи, есть прекрасные импрессионисты. Ксения вспомнила, как он просил ее бывать в Лувре, и заявила, что пойдет посмотреть картины во что бы то ни стало. Домна, вероятно, сочла это неодолимой причудой беременности и отвела ее в музей, предупредив, что придет за ней через два часа. Сама она категорически отказалась смотреть на картинки с голыми мужиками – сказала, деньги лучше на коровье масло истратит.

С тех пор все походы свелись у Ксении к этому музею да к Библиотеке иностранной литературы. Море книг разверзлось перед нею! Каждую прочитанную она мысленно пересказывала, решая, стоит ли упоминать о ней в письме, и радовалась, если оказывалось, что книга эта и для Сергея что-то значит. Заметив ее интерес, он стал советовать ей разные книги, давая каждой краткую, в одно предложение, характеристику. Его советы были так точны, что Ксения поражалась, откуда ему известны ее пристрастия; об иных из них она и сама не догадывалась.

Из библиотеки ее и увезли в родильный дом – она перечитывала тогда «Отверженных» Гюго. Сергей написал, что это самый простой и трогательный роман о человеческом сердце в огне социальных идей. Хорошо, что карета «скорой помощи» приехала своевременно: пришлось делать кесарево сечение, и хирургическое вмешательство чуть не запоздало, а самостоятельно, врач сказал, Ксения не смогла бы родить с такими узкими бедрами.

Сергей не приехал ни к рождению ребенка, ни через месяц, ни через год. Письмо об «Отверженных» было последним – теперь Федорец привозил ей лишь конверты с деньгами раз в месяц. На вопросы, что с ее мужем и жив ли он, отвечал, что ей всё сообщат, когда сочтут необходимым. Все это подействовало на нее как удар по голове – действительность подернулась туманом, в нем она теперь и жила.

Первым сильным чувством, пробившимся сквозь туман, был невыносимый стыд. Через два месяца после родов у нее пропало молоко, и Домна воскликнула в сердцах:

– Догоревалась! Думаешь, самая большая беда, что муж носу не кажет? Вот случится что с дитём, тогда узнаешь!

Ксения разрыдалась, прижимая к себе Андрюшу и вглядываясь в серьезное личико, всеми чертами схожее с лицом ее папы, имя которого она дала ребенку. Если бы возможно было умереть ей, а ему бы после этого никогда и ничего больше не угрожало! При таких условиях она ни секунды не раздумывала бы. Но тот, кто ставит условия, сформулировал их иначе: она обязана жить ради ребенка. И какая же горькая ирония заключается в том, что при этом она не может дать ему самого необходимого!

Молочница, которую нашла Домна, стала ежеутренне приносить козье молоко. Андрюша сосал из рожка гораздо охотнее, чем прежде из материнской груди, наверное, с самого начала скудной. Когда ему еще и года не исполнилось, Домна сказала, что характером он в отца удался. Неизвестно, из чего она сделала такой вывод – природная живость могла означать что угодно, – но Ксения этому утверждению обрадовалась, хотя Домна вкладывала в него двоякий смысл.

Домна в ребенке души не чаяла, не спускала его с рук, пела ему какие-то припевки, довольно, на вкус Ксении, бессмысленные. Сама она, впрочем, и таких не знала, поэтому читала Андрюше перед сном баллады про Робина Гуда на английском и сказки Шарля Перро на французском или Гауфа на немецком. Мальчик слушал так внимательно, что Ксения была уверена, он все понимает.

Когда Андрюше исполнилось полтора года, он заболел скарлатиной. Температура мгновенно подскочила под сорок, он почти не мог дышать и не плакал, а хрипло скулил. Врач, вызванный ночью, сказал, что немедленно забирает ребенка в инфекционную больницу. Ксения впервые в жизни видела Домну такой потерянной. Она металась по квартире, собирая и тут же роняя вещи, повторяла «глотошная, глотошная» и, кажется, была уверена, что Андрюша умрет с минуты на минуту. Ксения, наоборот, почувствовала жесткую собранность. Она сказала, что ребенок ляжет в больницу только вместе с нею, а когда в приемном покое догадалась, что его могут ей просто не отдать после осмотра, то потребовала, чтобы Андрюшу осматривали прямо у нее на руках. Видимо, она так напоминала фурию, что крикливая врачиха – и как такие только работают с детьми! – поместила ее в бокс, бросив в сердцах, что раз мамаша, не перенесшая скарлатину в детстве, желает от своего ребенка заразиться, то и пускай себе.