Песчаная роза

Что нечто необычное в этом все же было, он понял только дома, когда открыл ноутбук. То есть и раньше его включал, но до сих пор лишь потому, что заставлял себя это делать, и выключал почти сразу, не притронувшись к работе. Это можно было считать нормальным: архивы, библиотеки и лаборатории закрыты, раскопки остановлены, к тому же больничный ему продлевают, так что формальных трудовых обязательств у него нет. Конечно, немалую часть работы он мог бы выполнять удаленно. Но не делал этого. И причина была та же: мертвое безразличие к жизни. Совет Евгения Андреевича – о поддерживающем стоицизме – показался Роману правильным, но в реальности оказался бессмысленным. Может быть, именно и только для него, но какая разница. Стоицизм не мог сделать его живым и даже простого интереса хоть к чему-нибудь разбудить в нем не мог.

А встреча с Соней какой-то интерес разбудила. Он нашел в поисковике стихи Феофана Прокоповича, прочитал: «Коли дождусь я весела ведра и дней красных, коли явится милость прещедра небес ясных? Ни с каких сторон света не видно – всё ненастье. Нет и надежды. О многобедно мое счастье!» – и улыбнулся простоте этих слов. В старину поэты говорили прямо, ясно и о главном.

Неожиданное оживление, вызванное встречей с тонко устроенным человеком, имело немедленное следствие, и следствие это было тягостным. Вернее, еще час назад Роман счел бы его именно таким. Теперь же счел обязывающим.

– Валентина Петровна, – сказал он, услышав в телефоне голос тещи, – где Иру похоронили?

– Тебе-то зачем?

В ее голосе горе и раздражение попеременно перекрывали друг друга.

– Я ее муж.

– Муж! Объелся груш. Поинтересовался наконец!

Роман хотел сказать, что не мог позвонить раньше – и не смог это сказать. Да и не было смысла говорить. Когда он звонил в первый раз, как только ему вернули телефон и сразу после разговора с Евгением Андреевичем, сообщившем об Ириной смерти, – теща упрекнула его в том же самом: что он ни разу не поинтересовался, как там жена его, живая хотя бы, а вот и не живая, и поздно он спохватился.

– Так где? – повторил Роман.

– Цветочки понесешь на могилку? Раньше беречь надо было!

Он молчал, ожидая, пока она выплеснет раздражение против него. Теща была иррациональна, как жизнь, и странно было бы, если бы это изменилось от горя.

– Раньше не смог, – непонятно зачем ответил он. – Где похоронили?

– На Хованском, – нехотя ответила теща. – Учти, могилу я на себя оформила!

Он не знал, что могила оформляется на кого-то, и уж точно не претендовал на то, чтобы это было сделано на него. Спросил номер могилы, она так же нехотя назвала и сбросила соединение.

В своей логике она была права: Ира умерла, он нет, а что болел, так все болели. Эта логика была ему недоступна, но какая теперь разница. Он и прежде почти не общался с тещей, сейчас тем более нет необходимости. Понимание этого должно было бы его успокоить, но вызвало противоположную реакцию – боли такой острой и специфической, словно по нему скребком провели, и не снаружи, а внутри. В первую беременность Ира сделала аборт у какого-то знакомого врача, то есть Роману сказала, что он знакомый, на самом же деле врач был просто дешевый, она пошла к нему именно поэтому. Потом рассказывала во всех подробностях, что наркоз был плохой, она почти все чувствовала, ее как будто скребли, ну, знаешь, внутри там, не то что очень больно, но довольно-таки. Он тогда был раздражен страшно, то есть думал, что раздражен, на самом же деле бешено зол, и наорал на нее так, что она замолчала и сразу заплакала, а он, глядя, как она всхлипывает, понял, что ему не деться от нее теперь никуда, даже если бы хотел, но он и не хочет, а хочет ее, и даже сейчас, когда она лежит после аборта на диване, бледная и такая же ослепительно красивая, как всегда, – хочет тоже.

Боль от этого воспоминания оказалась так неожиданна и так сильна, что Роман растерялся. С этой болью надо было что-то делать, он еще с юности знал, что с любым своим чувством, если оно сильное, надо что-то делать, иначе оно тебя изъязвит или разрушит. Но что делать с виной перед Ирой, которую отказывается воспринимать разум и всей своей силой воспринимает душа, – этого он не знал. Цветочки на могилу не помогли бы точно.

Эта вина впивалась ему в самое нутро, как болезнь. И как болезнь обострила в нем странную прозорливость, так вина обострила его память.

Глава 26

Степной май был красив, как жизнь. Именно так он думал, когда ехал из аэропорта в степь и смотрел в окно на яркие вспышки цветов в зеленой траве. Он любил раскопки в том числе и за это вот ощущение, которым они всегда начинались: предчувствие нового. И хотя давно уже не думал о своей работе как о непрерывной череде полевых открытий – собственно, им еще на первом курсе объяснили, что научное исследование и раскопки соотносятся в археологии как восемьдесят процентов к двадцати, – радость от возможности прямого соприкосновения с неизвестным и небывалым осталась неизменной. Возможно, эта радость и расцвечивала пейзаж. Хотя весенние астраханские степи были красивы и сами по себе.