Песчаная роза

– Исходя из возможного – к Домне в деревню. Лишь бы вас не оказалось здесь. Может быть, эти шестеренки прокрутятся тогда вхолостую. Может быть, кто там существует, позволит хотя бы это.

Он произнес это с такой безысходной тоской, что Ксения чуть не завыла. Но не завыла, конечно.

– Я все сделаю, Сережа, – сказала она.

– Спасибо.

Он встал.

– Ты ее все еще любишь? – спросила Ксения.

– Даже повеселее становится, когда узнаешь, что тебя волнует. – Улыбка мелькнула в его глазах всей своей безрадостностью. – Я люблю тебя. Клянусь тебе всем на свете. Но если на свете есть совесть, то Вероника – это она, – добавил он уже другим тоном.

– Какая там в Минске погода? – спросила Ксения. – Ты легко одет.

Простые слова и связанные с ними житейские заботы обычно оказывались спасительными. Но сейчас не помогали и они.

– Надеюсь, дождя не будет, – ответил Сергей. – И у меня есть плащ.

Он обнял ее так, что у нее потемнело в глазах. Из-за этого, когда он шел к двери, она видела только его силуэт.

В дверях Сергей остановился.

– Может быть, Андрею удастся не пустить свою жизнь под откос. Кто знает, кем я был бы, если бы мне это удалось. Док – помнишь его? – говорил, мне хватило бы хладнокровия, чтобы стать хорошим врачом. Я постараюсь вернуться, – сказал он.

И вышел, оставив ее наедине с этой тьмой.

Глава 25

Что-то с ним произошло необратимое. В детстве после болезни он тоже становился другой, новый, и тоже не радостно-новый, как после лыжной прогулки, например, а просто сам себе не знакомый, не узнающий даже привычного – вкуса маминого «Наполеона» и прочего подобного. Но в детстве это проходило дня через три, а теперь тянулось и тянулось с раздражающей заунывностью.

Проклятая болезнь. В самом деле небывалая.

Засыпал он в середине ночи, и то с трудом, просыпался в шесть утра и уснуть уже не мог. А чувствовал себя при этом так же, как Мустафа, его бывший сосед по палате. Тот спал теперь по двенадцать часов и больше, но ощущения у него были – будто не ложился вовсе. Вялость, безразличие ко всему. Роман вообще-то не хотел знать о его ощущениях, но Мустафа звонил каждый день и зачем-то о них докладывал. И не оборвешь ведь разговор с немолодым одиноким человеком, даже такой ненужный разговор.

О собственном одиночестве Роман старался не думать. В этом смысле его пост-болезненное состояние как раз помогало. Или помогало то, что за месяц, проведенный в реанимации, он дважды видел, как умирают люди. То есть умирали-то они и чаще – доктор Золотцев, человек простой и по-врачебному циничный, называл это «начинали умирать», – но большинству из них умереть не поволили. Заведующий реанимацией Артынов был профессионален и удачлив, он и не позволил. Поскольку сознание у Романа как-то сместилось то ли от лекарств, то ли от гипоксии, то ли от всего этого вместе и от чего-то еще, что составляло загадку этой болезни, – он видел Артынова сквозь странную оптику. Эта оптика позволяла понимать, что на самом деле тот вытягивает больных не очевидным своим профессионализмом, во всяком случае, не только им, а чем-то изнутри себя. Да, как будто есть внутри у этого хладнокровного доктора некий крюк, и к нему привязана веревка, и на этой веревке – какой-нибудь, тоже крюком поддетый, Роман Бахтин, которого Артынов и тащит силой своего нутра. И процесс этот болезнен для обоих, потому что крюки вбиты в живое тело каждого из них.

Когда Романа перевели с аппарата ИВЛ на кислородную маску, видения такого рода перестали его посещать. Но это, про два крюка, он запомнил. И знал, что оно – правда.

О смерти Иры он тоже узнал уже после того, как все видения закончились. Артынов сообщил ему об этом, когда переводил из реанимационного в линейное отделение. Роман слушал, не понимая, что испытывает. Ему казалось, ничего. Стыд за это был единственным, что он в себе обнаруживал.

– Не упрекайте себя в бесчувствии, – сказал Артынов.

Роман был уверен, что не произнес вслух ничего такого, что могло бы свидетельствовать о его состоянии. Но этот доктор с ледяными глазами был, кажется, еще проницательнее, чем он предполагал.

– Я сам не понимаю, что чувствую, – сказал Роман.

– Вас сейчас еще смерть поддерживает.

Роман понял, что имеет в виду Артынов.

– А потом? – спросил он.

– Потом – только стоицизм, – пожал плечами доктор. – Жизнь тоже шутить не любит. Так моя начитанная сестра говорит, – пояснил он. – Цитирует кого-то. Тургенева, кажется.

Глаза у его сестры – как у Тома Харди в «Дюнкерке»: меняются каждую минуту и все время выражают что-то существенное, поэтому всматриваться в них можно все время, пока идет фильм, и потом они не забываются. Роман вспомнил про пастушка в долгом ненастьи – «прошел день пятый, а вод дождевных нет отмины» – и сказал:

– Сестра у вас редкостная.

– Да, – согласился Артынов.

– Спасибо, Евгений Андреевич.

Он почувствовал такую усталость, что если бы не лежал сейчас в кровати, то упал бы навзничь, наверное.

– Вам придется длительно восстанавливаться, – заметил Артынов. – Физиотерапия главным образом. Лекарств с доказанным действием нет.