Песчаная роза

И дважды в неделю Ксения стала ходить на рынок Бастилии, где «все такое» было представлено широчайшим образом. В эти дни она покупала на обед – а вернее, на ужин, потому что Сергей Васильевич возвращался поздним вечером, – свежую рыбу лаврак, или дораду, или осьминога. От обилия всевозможных ракушек разбегались глаза, и она брала либо разных понемногу, либо целую сетку вонголе, самых дешевых, но от дешевизны не менее вкусных. При виде нормандских устриц у нее текли слюнки. Торговец вскрывал шершавые раковины специальным ножом, и она, дрожа от нетерпения, сразу же выхлебывала несколько устриц – в охотку, как тот, улыбаясь, говорил.

Деньги Сергей Васильевич дал ей в тот день, когда, сойдя с марсельского поезда, доехали на такси до Монпарнаса и поднялись в эту мансарду, ключ от которой был у консьержки. Тогда он сказал, что не знает, как скоро сможет дать деньги в следующий раз, но надеется, что на еду им этого во всяком случае хватит. Ксения вздохнула с облегчением. Раз деньги предназначены на общую еду, можно не терзаться угрызениями совести от того, что навязала Сергею Васильевичу свое содержание.

С тех пор прошел месяц, а сколько еще продлится жизнь в двух смежных комнатах под парижской крышей, Ксения не знала, как не знала и о том, кому принадлежит продуваемая ветром мансарда с голыми стенами и скудной обстановкой. Но ей и не хотелось знать. Хотелось только, чтобы эта жизнь длилась и длилась.

Никаких дел у нее не было, оставалось лишь гулять по Парижу. Сергей Васильевич был прав, когда сказал, что этого достаточно, чтобы заново полюбить жизнь. Впрочем, прав он был всегда, в Париже Ксения лишь в очередной раз в этом убедилась, хотя и так чувствовала яснее и знала тверже всего на свете.

Любовь к жизни вспыхивала уже в ту минуту, когда она открывала дверь подъезда, и разгоралась с каждым шагом по парижским бульварам.

Монпарнас и утром выглядел оживленным. Людские потоки текли по нему в соответствии с какими-то собственными законами, подобными законам ветра, но с ними не совпадающими. Ксения часто останавливалась посреди бульвара, прислушиваясь к его дыханию, но сегодня было слишком холодно, и, придерживая обеими руками шляпку, она поскорее побежала в сторону уличного рынка.

– Ксенья! – раздалось у нее за спиной, когда она подошла к перекрестку Вавен.

Обернувшись, она увидела Рене, выходящего из «Ротонды». Лет десять назад художников привечали в этом кафе как родных, даже брали у них рисунки в уплату выпивки – он же ей об этом и рассказал. Теперь было уже не так, но Рене все-таки ходил здесь в любимчиках. Наверное, и везде, где бы ни появился, он сразу попадал в любимчики, потому что принадлежал к тем редким людям, которых балует жизнь, как бы они с ней ни обходились.

Он был слегка пьян, но это выражалось лишь в блеске глаз, чуть лихорадочном.

– Куда ты спешишь, дорогая? – спросил Рене. – Брр, какой ветер! Зачем я вышел на улицу? Но в «Ротонде» уже не кормят за талант. О голод, голод! Ты отец всех наших ошибок.

Чмокнув Ксению в щеку, он поднял воротник пальто и подтянул шарф почти до глаз. И это черное потертое пальто, и шарф карминного цвета, и узконосые туфли были у него единственными, но выглядели так элегантно, что наводили на мысль не о бедности, а о свободе.

– Спешу на рынок, – ответила она.

– Как буржуазно!

– О голод, голод! – засмеялась Ксения. – Надо же что-то есть.

– Года три назад мадам Васильева еще держала столовую прямо у себя в мастерской, здесь совсем рядом. Для бедствующих художников, – сообщил Рене. – Это было очень мило с ее стороны. Я там обедал каждый день за несколько сантимов. Русские вообще любят искусство, и это правильно. Ты ведь любишь искусство, Ксенья? Скажи своему мужу, пусть купит для тебя пару моих картин. – Тут ветер переменил направление, ударил ему в лицо, взвихрил шевелюру. – Не-ет, я пойду обратно! – воскликнул он. – Мыть полы они прекрасно могут и при мне. Пойдем со мной, дорогая. Возьмем что-нибудь выпить и скоротаем день.

Рене был очарователен, но перспектива скоротать с ним день ее ничуть не привлекала. Обстоятельства, при которых они познакомились две недели назад, Ксения вспоминала с некоторым смущением.

В Париже она сразу почувствовала себя кусочком смальты, однажды выпавшим из мозаики и снова вставленным на место каким-то умелым мастером. А кафе были такой органичной частью Парижа, что не заходить в них было бы странно. Чашка café-crème стоила недорого, она и зашла тогда в «Ротонду» именно для того, чтобы выпить этот волшебный кофе, от одного вида которого ей хотелось хлопать в ладоши.

Большой зал ошеломил ее. Казалось, гудит и шумит даже сигаретный дым, наполняющий его до высокого потолка. Мелькали, отражаясь в подернутых дымом зеркалах, черно-белые официанты, похожие на быстрых ласточек. Столики стояли тесно, люди сидели за ними еще теснее, но при этом каждый занимался своим делом с такой невозмутимостью, точно находился в собственном кабинете. Прислушавшись, Ксения поняла, как разноязык этот единый мощный гул, состоящий из множества голосов. Ее ошеломление сменилось восторгом.