Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

И прежде чем я успел схватить мальчонку, он вскочил и исчез. Уже когда я входил, возникло предчувствие, что для меня это плохо кончится. Когда же этот стручок снова появился, в нарядной красной сутане и белой накидке похожий на маленького папу, и начал зажигать свечи, демонстрируя навыки, которые он мог приобрести только у Дингволла, у меня вспотел загривок и пот побежал между лопаток. Когда началась месса, стало еще хуже. Такого позера я еще не видел. Этот маленький выскочка знал все премудрости церемонии. Я все надеялся, что он споткнется о подушку для коленопреклонения или уронит молитвенник, но он не сделал ни одного неверного движения ни рукой, ни ногой, и все это с таким видом преждеосвященной преданности, что он мог бы служить перед собранием кардиналов в Сикстинской капелле. Зобронски, если так его звали, похоже, принимал это как должное. А вообще он выглядел довольно захудалым, и нельзя было не отметить, что он часто покашливает, или что у него порез после бритья, или что манжеты его брюк поистрепались, а ботинки вконец изношены. Теперь, однако, могло показаться, что он держит деньги в банке и на свои кровные вкладывается в несколько процветающих бизнесов.

Когда дело дошло до причастия, я был уверен, что этот маленький зануда не причастится, он был отнюдь не склонен исповедоваться. Но он причастился, и то, как он при этом закрыл глаза, меня просто опрокинуло. Бо́льшая часть прихожан поднялась с колен, и когда Даниэль ходил туда-сюда вдоль загородки с подносом, я почувствовал, что он косит глазом в мою сторону. Даже и не надейся! Сколько времени прошло с тех пор, как они меня ловили? Должно быть, более пяти лет с той службы в Ноттингеме. Я зашел туда шутки ради, чтобы послушать этого францисканца, отца Алоизиуса, – говорили, что он не менее выдающийся, чем Чарльз Лоутон[205], – и вышел оттуда преображенным. И так продолжалось несколько месяцев, пока я не встретил в местной больнице рыжеволосую медсестру из Северной Ирландии. Она тоже была высший класс, если не считать ее белфастского акцента. На пари она могла раскалывать своим акцентом стаканы в баре «Шервуд».

После благословения я вышел на чистый свежий воздух, чтобы снаружи подождать мальчика. Он появился довольно быстро – бодрый и радостный, на что я никак не отреагировал.

– Святой отец так хотел с вами пообщаться, доктор Лоуренс. Знаете, он говорит на четырех языках.

– Не связывай меня с этим поляком. Ему нужны деньги.

– О да, он ужасно беден. После строительстве церкви там большие долги. И от его заработка практически ничего не остается. Вот почему так мало масла в отоплении. Я не думаю, что у него хватает денег даже на еду.

– Это его проблема, – сказал я. – А моя – это раздобыть «Санди телеграф». Мы идем на станцию.

По дороге он сказал:

– Вы видели этот замечательный барельеф на стене?

– Мельком, поскольку стараюсь его не замечать.

– Вероятно, это работа молодого скульптора, который лечится в Давосе…

– Тогда он умер, – оборвал я его. – Этот шедевр был последним его произведением.

– О нет. Он вылечился и теперь довольно знаменит. В этом году у него в Вене выставка.

– Давай, – сказал я, – ногами побыстрей шевели. И не будь таким самодовольным.

Нет, его невозможно было поколебать. Он сам по себе чуть ли не светился. Не оттого ли, что ночью ему удалось произвести несколько дополнительных красных кровяных телец? Сомнительно.

Мы добрались до киоска, и в нем оказались воскресные газеты, что подняло мне настроение. Дни, когда связь с Цюрихом прерывалась, я считал потерянными. Я купил свою «Телеграф», не очень-то поболтав с Джиной, и уже повернул обратно, когда Даниэль сказал:

– Не могли бы вы обменять мне полкроны на швейцарские деньги?

– У тебя есть полкроны?

– Естественно. – Он улыбнулся. – Мне дал старый Канон перед нашим отъездом. И теперь у нас снег, и я очень хотел бы отправить ему одну из этих картинок.

Он указал на цветную открытку большого сенбернара и щенка, у обоих свисали с шей фляжки с бренди.

– Я дам тебе пятьдесят сантимов на открытку, – сказал я, подумав, сколько еще этот старый мешок с костями будет стоять между нами. – Ты можешь проделать дырку в кроне и повесить себе на шею.

Я тут же пожалел о своих словах. Но он, похоже, не возражал.

– Да, на шее ее не очень-то потратишь. Кроме того, у меня уже есть его медаль.

Я купил открытку и одолжил ему шариковую ручку. Хотя мне было любопытно, я старался не смотреть на то, что он писал, полагая, что он покажет мне свое излияние. Так оно и было.

Уважаемый и весьма преподобный Канон,