Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы

Вечером за ужином я в оценивающей манере Скотт-Гамильтона пристально и критически изучал Соммена. Какой же он был клоун или, вернее, плут, постоянно всех перебивающий – якобы поддерживающий огонек, как, наверное, он бы это назвал, – и то и дело пускающий пыль в глаза. Притом что, когда мисс Кинкейд, нарезав вареную ветчину, похоже, не смогла справиться с разделкой одного из цыплят и, укоризненно глянув на мисс Айли, пробормотала, что нож затупился, он имел наглость вмешаться. Я едва поверил своим глазам, когда этот пустобрех со словами «Позвольте мне, мадам» наклонился и, взяв у нее нож, начал разделывать птицу. Как же мне хотелось, чтобы он совершил какую-нибудь ужасную оплошность, которая навлекла бы на него всеобщий смех и презрение! Я мечтал, что цыпленок спрыгнет с тарелки на пол или, еще лучше, подпрыгнет и даст этому мистеру в глаз. Но нет, с неожиданной ловкостью, показавшейся мне нереальной, он мастерски все разделал и разрезал. Для меня это было уж слишком, и, как видно, для Бейли Найкола тоже. Он продолжал что-то бормотать себе под нос и сердито посматривать на нашего врага. Я с радостью принял приглашение Найкола поиграть в шашки в комнате для курения; мне хотелось, насколько возможно, избежать развлечений в гостиной.

Бейли не был настроен на разговоры, но, когда мы расставили шашки на доске, он пристально посмотрел на меня и сказал:

– Похоже, ты толковый мальчик, и мама твоя кажется мне милой женщиной. На твоем месте я бы что-то шепнул ей на ушко насчет этого выскочки из низов. Может, я ошибаюсь, но, со своей стороны, насколько я его раскусил, я бы не стал ему доверять.

Это предупреждение встревожило меня. И по прошествии нескольких дней стало совершенно очевидным, что Бейли прав. Этот Соммен, этот англичанин, этот тип в шотландскую клеточку, – я поискал слово, которое бы не слишком сильно ранило меня, – «ухаживал» за моей мамой. Несмотря на обманчивую скромность найденного мною слова, оно наполняло меня жгучей ненавистью, которая только усиливалась при мысли о том, как на ухаживания реагирует мама. Поначалу она казалась просто польщенной: это была естественная реакция, по моему убеждению, простительная женщине, чья жизнь в последнее время была так грустна и тяжела. Но постепенно ее стало греть это ненавистное мне внимание, и теперь ни выражением глаз, ни жестами, ни всем своим существом она не могла скрыть от меня и от прочих перешептывающихся между собой обитателей пансиона того, что происходит с ней. Она выглядела моложе и красивее, и было что-то необычайно привлекательное в ее цветущем лике. Она стала бодрой, неестественно веселой, чуть ли не бесшабашной, чего раньше я за ней не знал. Хуже всего было то, как она стала относиться ко мне, то есть с чрезмерной заботой и открытым проявлением нежности, что я воспринимал как заискивание и даже притворство, поскольку бо́льшую часть времени, дабы избавиться от моих вопрошающих взглядов, она избегала меня или же отправляла ловить рыбу, лишь бы самой побыть с ним.

В начале второй недели, сидя у заводи на реке Спин, я решил, что больше этого не потерплю. Со мной ведь тоже надо считаться. Горя от негодования, я смотал свою снасть, с которой некогда уже был обглодан червяк, и отправился в «Ардшил».

Мама стояла на крыльце, но, похоже, ожидала совсем не меня.

– Как успехи? – воскликнула она с нарочитой яркой улыбкой.

– Никак.

– Ничего страшного, дорогой. Уверена, ты что-нибудь еще поймаешь сегодня после ланча.

Я не ответил. У меня уже созрел план. Я съел свой ланч с явным спокойствием. Поев, я извинился, встал и исчез. Но вместо того чтобы вернуться к реке, я спрятался в кустарнике на краю сада.

Они не заставили себя долго ждать. При виде их я почувствовал тяжесть на сердце: Соммен в своем идиотском пледе, мама в своем коричневом костюме из твида и в новом веселеньком шарфе, который она, конечно же, не покупала, а следовательно, получила в подарок от Соммена. Вместе, но пока как бы порознь они спустились с холма к городу. Следя сквозь ветви лавра за ними, я позволил им удалиться на приличное расстояние, а затем с независимым видом, хотя сердце мое колотилось как сумасшедшее, я срезал угол сада и пустился за ними.

Горечь и волнение гнали меня вперед, но я знал, что должен держаться на безопасной дистанции. Став недоступными для любопытных глаз, они пошли рядом. Пара спустилась к городу и повернула за угол на главную улицу. Преодолевая искус побежать, я последовал за ними. Магазины были открыты, и повсюду толпился народ. На минуту я потерял их, а затем обнаружил на другой стороне улицы – они стояли у витрины магазина, в котором продавался фарфор Госсе[88] и разные туристические сувениры. Он, как обычно, болтал и на что-то настойчиво указывал, но мама слегка покачала головой, и они пошли дальше. Поток транспорта задержал меня, но когда я пересек улицу, то краем глаза увидел, что они повернули прямо в Милмаркет, узкий переулок, ведущий к старой части города.