Песнь Кали

Впервые за несколько дней я надел галстук, и когда машина влилась в транспортный поток, я чувствовал себя неуютно, дергал за узел и мечтал о том, чтобы воротник был посвободнее или шея потоньше. Моя белая рубашка с короткими рукавами уже взмокла на спине, и я вдруг обратил внимание, какими потертыми и замызганными выглядели мои старые добрые туфли. В общем, я чувствовал себя помятым, растрепанным и пропотевшим. Я взглянул искоса на Амриту. Она имела – как и всегда – вид хладнокровный и сдержанный. На ней было белое хлопчатобумажное платье, которое она купила в Лондоне, и ожерелье из ляпис-лазури, подаренное мной еще до свадьбы. Волосы у нее, по всем правилам, должны были свисать безвольными прядями, но вместо этого пышно и глянцево ниспадали ей на плечи.

Мы ехали около часа, и эта поездка напомнила мне, что Калькутта по площади больше Нью-Йорка. Движение было диким и суматошным, как всегда, но молчаливый водитель Чаттерджи выбрал кратчайший маршрут среди этой сумятицы. Мои тревоги по поводу движения не слишком-то успокаивали Большие белые щиты с надписями на бенгали, хинди и английском, установленные в центре нескольких хаотических круговых развязок, которые мы проезжали: «БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ ЗА РУЛЕМ! НА ЭТОМ УЧАСТКЕ ЗА ПРОШЛЫЙ ГОД ПОГИБЛО…ЧЕЛОВЕК!». Пропуски были заполнены съемными табличками с цифрами, подобные которым можно увидеть на старых бейсбольных площадках. Самым большим числом, что мы видели по пути, было 28. У меня невольно возник вопрос, включает ли эта цифра целый участок дороги или лишь несколько квадратных футов мостовой.

Кое-где мы проезжали по шоссе, зажатому с обеих сторон огромными кольями – невероятными трущобами с жестяными крышами, стенами из джутовых мешков и немощеными грязными улицами, – которые прерывались лишь серыми монолитами заводов, извергающих пламя и сажу в сторону муссонных облаков. Я обнаружил, что распространяющиеся философские мировоззрения, вроде экологии и контроля за загрязнением окружающей среды, являются роскошью, доступной лишь для наших передовых промышленных стран. Воздух Калькутты, и без того насыщенный запахами нечистот, сжигаемых кизяков, миллионов тонн отбросов и постоянно горящих бесчисленных костров, становился почти непереносимым из-за примеси неочищенных автомобильных выхлопов и промышленных выбросов.

Сами заводы представляли собой гигантские скопления выветренного кирпича, ржавеющей стали, разросшихся сорняков и выбитых окон – картинки мрачного будущего, когда индустриальную эру постигнет судьба динозавров, но от нее останутся раскиданные окрест разрушающиеся остовы. Однако от большинства этих развалин поднимался дым, а из черных утроб выходили людские фигуры в лохмотьях. Я почти не мог представить себя живущим в одной из тех лачуг с земляным полом, работающим на каком-нибудь из этих зловещих заводов.

Амрита, должно быть, думала о том же, поскольку ехали мы молча, разглядывая проносящуюся мимо окон машины панораму человеческой безысходности.

Затем, в течение всего нескольких минут, мы проехали по мосту над многочисленными железнодорожными путями, миновали ряд небольших лавчонок и вдруг оказались в старом, обжитом районе с усаженными деревьями улицами и большими домами, обнесенными стенами с решетчатыми воротами. Неяркий солнечный свет отражался от бесчисленных осколков битого стекла, заделанного в плоские гребни стен. В одном месте на верху высокой стены был очищен проход примерно в ярд шириной, но каменная кладка грязного цвета была запачкана темными полосками. В конце длинных подъездных дорожек возле домов стояли сверкающие автомобили. На увенчанных железными пиками воротах виднелись небольшие таблички с надписью «Осторожно, собака» не меньше чем на трех языках.

Не требовалось особой проницательности, чтобы сообразить, что когда-то здесь был жилой квартал англичан, отделенный от адской городской сутолоки настолько, насколько мог себе позволить правящий класс. Запустение оставило следы даже здесь – часто попадались обшарпанные стены, крыши без кровли, грубо заколоченные досками окна, – но это было контролируемое запустение, арьергардные бои с неистовой энтропией, царившей, казалось, по всей Калькутте; ощущение распада слегка смягчалось яркими цветами и другими очевидными усилиями обиходить дворы, что проглядывалось через высокие ворота.

Мы свернули к одним из таких ворот. Шофер вышел и открыл висячий замок ключом, болтавшимся на цепочке у него на поясе. Круговую подъездную дорожку окаймляли высокие цветущие кусты и склоненные ветки деревьев.

Нас приветствовал Майкл Леонард Чаттерджи. – О, мистер и миссис Лузак! Добро пожаловать! Его жена тоже стояла у двери вместе с малышом, которого я сначала принял за их сына, но потом сообразил, что это, должно быть, их внук. Миссис Чаттерджи было шестьдесят с небольшим, в результате чего я пересмотрел возраст ее супруга в сторону увеличения. Мистер Чаттерджи был одним из тех гладколицых, постоянно лысеющих джентльменов, которые по достижении пятидесяти застывают в этом возрасте лет на двадцать.