Песнь Кали

Я сидел, вцепившись в ручки кресла, глядя на беззвучно раскрывающиеся рты героев фильма на экране, а внизу тем временем проплывала Европа. Я подумал о последних мгновениях жизни Тагора. Принесли еду, которая была покорно съедена. Позже я попытался провалиться в сон. Однако я все сильнее ощущал пустоту и головокружение, а в ушах слышалось постоянное зудение, словно от крыльев множества насекомых. Несколько раз я уже начинал дремать, но тут же просыпался при звуках далекого издевательского смеха. В конце концов я оставил попытки заснуть.

Я заставил себя выйти вместе с другими пассажирами во время заправки в Тегеране. Пилот объявил, что температура снаружи составляет 33 градуса, и лишь окунувшись в ужасную жару и влажность, я сообразил, что речь шла о температуре по Цельсию.

Было уже поздно, ближе к полуночи, но в раскаленном воздухе пахло ожидающим своего часа насилием. Повсюду в гулком, ярко освещенном зале аэропорта висели портреты шаха, а вокруг крутились охранники и солдаты, без видимых причин державшие оружие на изготовку. Завернутые в черные чадры мусульманские женщины проплывали как призраки сквозь зеленую, флюоресцирующую пустоту. Старики спали на полу или стояли на коленях на своих молитвенных ковриках среди окурков и кусков целлофана, а какой-то американский мальчонка лет шести – светловолосый, в рубашке в красную полоску, неуместной среди темных тонов, – примостился за стулом и поливал из игрушечного автомата таможенную стойку.

По громкоговорителю объявили, что посадка на наш рейс состоится через пятнадцать минут. Я проковылял мимо старика с красным шарфом и очутился в общественном туалете. Здесь было очень темно, и свет попадал сюда лишь от одинокой лампочки перед входом. Во мраке перемещались темные силуэты. Я испугался, что случайно, угодил на женскую половину, и мне показалось, что в темноте я различаю чадры, но потом я услышал низкие голоса, переговаривающиеся на гортанном наречии. Слышен был и звук капающей воды. В ту же секунду на меня навалился приступ тошноты, куда более сильный, чем прежде, и я, скрючившись над азиатским унитазом, сблевал без остатка съеденное в самолете, но еще долго после этого по пищеводу прокатывались спазмы.

Я свалился набок и лежал, растянувшись во весь рост, на прохладном кафельном полу. Пустота во мне теперь была почти абсолютной. Я дрожал, и выступивший на моем теле пот смешивался с солеными слезами. Беспрестанное зудение насекомых усилилось настолько, что я стал отчетливо различать голоса. Песнь Кали теперь звучала очень громко. Я обнаружил, что уже преступил границы ее нового владения.

Через несколько минут я поднялся в темноте, почистился, как мог, и быстро зашагал навстречу зеленоватому свету, чтобы встать в очередь пассажиров, ожидавших рейса на Калькутту.

***

Мы вышли из облаков, сделали один круг и сели в аэропорту «Дум-Дум» в 3:10 ночи. Я присоединился к пассажирам, спускавшимся по трапу на мокрый гудрон аэродрома. Город казался охваченным огнем. Низкие облака отбрасывали оранжевый свет, красные маячки отражались в бесчисленных лужах, а лучи прожекторов из-за здания аэровокзала только усиливали иллюзию: я не слышал больше ничего, кроме хора визгливых голосов, когда вместе с остальными брел к таможенному отделению.

Год назад Амрита, Виктория и я потратили час с лишним, чтобы пройти таможню в Бомбее. На этот раз ушло не больше пяти минут. Меня совершенно не волновало, станут ли они досматривать мой багаж. Низкорослый человечек в засаленном хаки нанес мелом крест на мою сумку как раз на том месте, где во внешнем кармане лежал пистолет с боеприпасами, после чего я вышел в основной зал аэровокзала и направился к выходу.

Кто-нибудь будет меня встречать. Может быть, Кришна-Санджай. Он скажет мне, где разыскать эту падаль Камахью, прежде чем умрет сам.

Несмотря на то, что было всего половина четвертого утра, толпа в аэропорту не уступала размерами той, что я видел здесь раньше. При слабом свете мигающих люминесцентных ламп кричали и толкались люди, но я почти не слышал шума, перешагивая через киплинговских «завернутых мертвых», не слишком стараясь не наступать на тела спящих людей. Я позволил толпе нести меня. Я не чувствовал ни рук, ни ног, они лишь подергивались, как у неумело управляемой марионетки. Я закрыл глаза, чтобы прислушаться к Песни и ощутить энергию, исходящую от оружия всего в нескольких дюймах от моей правой руки.

Чаттерджи и Гупта тоже должны умереть. Сколь незначительным ни было их соучастие, они должны умереть.

Я тащился вместе с толпой, словно человек, захваченный страшной бурей. Шум, запах, давление колышущейся массы идеально сочетались с нарастающей во мне пустотой, и все это воплощалось в темном цветке, который распускался у меня в сознании. Смех теперь стал очень громким. Из-под закрытых век я видел Ее образ, вздымающийся над серыми башнями умирающего города, слышал Ее голос, солирующий во все нарастающем распеве, видел Ее руки, двигающиеся в ритме ужасного танца.