Песнь Кали

Открыв глаза, ты увидишь кого-нибудь, тебе знакомого. Не нужно ждать. Пусть это начнется прямо здесь.

Я заставил себя не открывать глаза, но схватился за сумку обеими руками, поднятыми к груди. Я ощущал, как толпа несет меня вперед, к открытым дверям. Теперь до меня отчетливо доносились крики носильщиков и запахи нечистот калькуттских улиц. Я почувствовал, как моя правая рука начинает расстегивать молнию на внешнем отделении сумки, куда я уложил заряженный пистолет.

Пусть это начнется здесь.

Со все еще зажмуренными глазами я увидел, как передо мной, словно раскрывающиеся двери, словно утроба громадного зверя, каковым и был этот город, разворачиваются события следующих нескольких минут, и я чувствовал, как во мне распускается темный цветок, и как я затем поднимаю холеное совершенство «Люгера», а потом начинается действо и мощь оружия протекает по моей руке, вливается в меня и исходит из меня во вспышках пламени в ночи; и падают бегущие силуэты, а я вставляю с ласкающим слух щелчком в пистолет новую обойму, и из меня изливаются боль и мощь; а бегущие фигуры падают, и плоть отлетает от плоти при ударе пули, а огни из труб освещают небо, и при их красноватом свете я отыщу свой путь среди улиц и переулков и найду Викторию, вовремя на этот раз; вовремя найду Викторию и убью всех, кто отнял ее у меня, и убью всех, кто встанет у меня на пути, и убью всех, кто…

Пусть это начнется сейчас.

– Нет! – закричал я и открыл глаза.

Мой крик лишь на секунду заглушил Песнь, но за это время я выдернул руку из открытого отделения сумки и изо всех сил рванулся влево. До дверей оставалось лишь десять шагов, и толпа неумолимо, теперь уже гораздо быстрее, целеустремленнее, катилась к ним. Сквозь дверной проем я увидел человека в белой рубашке, стоявшего возле бело-голубого автобуса. Волосы этого человека торчали в разные стороны, словно пики темного электричества.

– Нет!

Я воспользовался сумкой в качестве тарана, чтобы пробиться к стене. Какой-то высокий человек в толпе толкнул меня, а я ударил его в грудь, и тогда он уступил дорогу. Теперь я был лишь в трех шагах от раскрытых дверей, и толпа с неудержимостью взрывной волны тащила меня за собой.

Пусть это начнется сейчас.

– Нет!

Не знаю, кричал ли я в голос. Я ринулся вперед, расталкивая толпу, словно бредущий по грудь в воде пловец, и вцепился левой рукой в поручень на какой-то боковой двери без надписи, которая вела в служебные помещения аэропорта. Каким-то образом мне удалось удержать сумку, в то время как на меня налетали человеческие фигуры, а чьи-то пальцы и руки в сутолоке случайно натыкались на мое лицо.

Я вломился в дверь и побежал. Сумка колотилась по правой ноге, а изумленные работники аэропорта расступались, чтобы освободить мне дорогу. Песнь гремела еще громче, чем раньше, вызывая такую боль, что мне хотелось изо всех сил зажмурить глаза.

Пусть это начнется здесь. Пусть это начнется сейчас.

Я резко остановился, налетев на стену, и отступил назад из-за сильной отдачи. Руки и ноги у меня тряслись и подергивались, словно в разгар эпилептического припадка. Я сделал два шага в сторону зала.

– Будь ты проклята! – закричал я – кажется, закричал – и шагнул обратно, к стене, которая оказалась дверью, ввалившись на четвереньках в длинное, темное помещение.

Дверь закрылась и наступила тишина. Настоящая тишина. Я остался один. Комната была продолговатой, тускло освещенной и пустой, если не считать несколько стопок невостребованного багажа, каких-то коробок и сундуков. Я уселся на бетонном полу и огляделся. Потрясенный, я постепенно узнавал обстановку. Посмотрев направо, я увидел обшарпанную стойку, на которой когда-то стоял гроб авиакомпании.

Песнь смолкла.

Несколько минут сидел я на полу, тяжело дыша:

Пустота внутри меня была теперь почти приятной; она воспринималась как отсутствие чего-то черного, ядовитого.

Я закрыл глаза. Я вспомнил, как держал Викторию, когда она появилась на свет, как брал ее на руки потом, вспомнил исходивший от нее детский молочный запах и те тридцать шагов от родильной палаты до процедурного кабинета.

Не открывая глаз, я схватил за ручку свою сумку, поднял повыше и швырнул, как можно дальше, вдоль длинного помещения. Она сбила пыльную полку и с грохотом исчезла из виду в груде коробок.

Я выбрался оттуда, прошел двадцать шагов по пустому коридору, вышел в зал всего лишь в десяти шагах от единственной работавшей кассы и купил билет на ближайший рейс.

Задержек не произошло. На борту самолета «Люфтганзы», летевшего до Мюнхена, было всего десять пассажиров, когда через двадцать минут он поднялся в воздух. У меня и мысли не возникло посмотреть на Калькутту в последний раз. Я заснул еще до того, как убрали шасси.

***

В Нью-Йорке я приземлился на следующий день и пересел на рейс до Бостона. Здесь у меня окончательно сдали нервы, и я ничего не мог поделать с дрожью в голосе, когда позвонил Амрите, чтобы попросить ее приехать за мной.