Песнь о моей Мурке

Идентификация прослеживается даже в деталях: в той самой фуражке с ремешком — «капитанке», которая в начале 30-х (именно к этому периоду относится песня) считалась атрибутом «воровской» моды.

Действительно, хулиганство в конце 20-х — начале 30-х годов процветало. Вот цитата из статьи «Хулиган выходит на улицу» в ростовской газете «Молот» от 29 октября 1929 года:

«Хулиган вышел на Садовую (Большая Садовая — центральная улица Ростова-на-Дону. — А.С.). У него есть здесь несколько излюбленных мест, где он чувствует себя, как рыба в воде, и во всю ширь проявляет свою натуру.

Это у закрытого Нового собора, к которому примыкает Новый базар с его шумной и грязной «толкучкой». Сад при соборе, при благосклонном попустительстве милиции, абонирован исключительно ими. Здесь распивают водку, здесь идет дележ «хабара», здесь игра в орлянку и в карты, здесь они отдыхают после трудов.

— Пройти нельзя, чтобы тебя не затронули, не выругали. Кражи совершаются на глазах у всех. Публика терроризирована хулиганами, всегда готовыми пустить «финку» в бок, — пишут 12 рабочих с завода «Жесть-Вестен»…»

В то время слова «хулиган», «беспризорник», «босяк» были практически синонимами. Потому-то преступный мир и не воспринимал хулиганов как нечто инородное.

Однако к концу 20-х — началу 30-х годов в воровском мире хулиганов стали презирать и относиться к ним с брезгливостью. Соответственно начинает культивироваться пренебрежительное отношение к песне о Мурке — ее уже считают не блатной, не «воровской», а хулиганской песней и уж если поют, то предпочитают начинать со слов «Речь держала баба…» (где и в честь чего она держала речь, становится абсолютно непонятным).

Почему же вдруг хулиганы впали в такую немилость у воров? Эта метаморфоза имеет политическую подоплеку. Именно в то время хулиганам стали активно приписывать «политику». К середине 30-х годов этот процесс набрал такую силу, что с ним поневоле пришлось считаться и «честным ворам». Показателен в этом смысле суд по делу братьев Шемогайловых — хулиганов, которые терроризировали Невскую заставу. Мотивировка обвинения этих явных «бакланов» (название хулиганов на современном жаргоне) звучала следующим образом: «Деятельность хулиганов была направлена к тому, чтобы запугать лучших ударников, к тому, чтобы подорвать дисциплину на нашем социалистическом предприятии, чтобы как можно больше навредить делу социалистического строительства». То есть банальное, пусть и грубое, нарушение общественного порядка превращается… в подрыв устоев социализма!

Уже с 1936 года борьба с хулиганством как с «классово чуждым явлением» предписывается уставом ВЛКСМ каждому комсомольцу. Идеи борьбы с «политическим хулиганством» активно пропагандировались в массах. Так, если оскорбление словом или действием наносилось стахановцу, виновный привлекался к уголовной ответственности не за хулиганство, а за «контрреволюционную агитацию и пропаганду». Драка же с передовиком производства вообще рассматривалась как попытка террористического акта. В печально известном 1937 году все хулиганские дела стали проходить по 58-й статье — «контрреволюционные преступления».

Идейные мотивы приписывались и хулиганским группировкам. Дошло до того, что в 1937–1938 годах в Ленинграде не было возбуждено ни одного дела по фактам группового хулиганства: все они проходили по статье 58² — участие в контрреволюционной организации!

С бандитами блатной мир разошелся еще раньше (между тем в «Маше» главная героиня упоминается как «бандитка первого разряда»). Зарождение такой неприязни следует отнести к периоду после 1926 года, когда в разделе «Особо для Союза ССР опасные преступления против порядка управления» Уголовного кодекса РСФСР появилась знаменитая статья 59³: «Бандитизм, т. е. организация вооруженных банд и участие в них и в организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан, остановках поездов и разрушении железнодорожных путей и иных средств сообщения и связи». В уголовном мире она получила название «пятьдесят девять гроб три» (переиначенное «дробь три»), поскольку в УК с того времени лишь две статьи — 58 «политическая» и 59³ «бандитская» — предусматривали «высшую меру социальной защиты», то есть расстрел. «Пятьдесят девятая — родная сестра пятьдесят восьмой» — говорили уголовники. В прежнем кодексе тоже существовала статья 76, каравшая за бандитизм. Однако она не предусматривала «высшей меры социальной защиты».

Подобная мера была ответом на разгул преступности, особенно на действия вооруженных банд босяков и беспризорников, во главе которых часто стояли отверженные представители «старого мира» — прежде всего царские и белые офицеры, а также деклассированная интеллигенция и другие выходцы из «имущих классов». Офицеры легко подчиняли себе мальчишек, а затем совершали налеты, нередко — с явным «политическим» душком.