Песнь об огненно-красном цветке

— Уходите! Живите! Бери! Уводи! — кричал старик в беспамятстве. — Ты, негодная, видно, в отца пошла! Тебе надо было парнем родиться, а не девкой!.. А ты, бесстыжий! Надеюсь, сумеешь прокормить свою жену, если умеешь силой ее увести?

Лица молодых разрумянились, но они стояли еще растерянные, не смея шевельнуться.

— Одевайся! — сказал старик. — А ты, там, иди, садись!

Кюлликки охватил вдруг такой жгучий стыд, будто она, обнаженная, стояла перед толпой мужчин. Схватив кофту с юбкой, она убежала.

Старый Мойсио едва дотащился до окна, сел на скамью, облокотился на подоконник и уставился в окно.

Олави тоже сел. Ему вдруг стало жалко этого старого человека…

Кюлликки вернулась и на цыпочках прокралась к шкафу.

Молодые обменялись быстрым взглядом и обернулись к старику. Тот по-прежнему глядел в окно.

Несколько минут длилось молчание. Потом старик обернулся. Когда он посмотрел на Олави, лицо его выражало достоинство и торжественную серьезность.

— Раз уж мы волей-неволей станем родственниками, — начал он, — то я хочу выяснить наши отношения. В нашем роду принято сказать слово к месту и дать пощечину вовремя, но после драки кулаками не размахивать.

— Хороший обычай, — отвечал Олави, не зная, что сказать. — Так же поступал и мой отец.

Опять наступило молчание.

— Так как я теперь стану тестем, а ты зятем, то нам надо кое о чем потолковать, — спокойно продолжал старик. — Я хотел бы узнать, как ты намерен жить. Собираешься ли ты и после женитьбы колесить по свету?

— Нет, это я бросил. Я обосновался в родном краю и строю себе избушку, — отвечал Олави.

— Вот как… Ну раз уж речь зашла об избушке, то и у нас ведь тут места хватает. Сына у меня нет, да и сам я уже старею.

Олави долго смотрел на старого Мойсио.

— Теперь я вижу, что вы действительно не размахиваете после драки кулаками и умеете не поминать старое, — сказал он. — Спасибо вам за доброту. Но дело в том, что я не могу жить в готовом доме, я должен сам построить себе дом и сам выкорчевать поле. На родине у меня тоже был готовый дом, но я не мог в нем жить.

— Дом? — изумился старик и даже вскочил. — А ты откуда родом-то?

— Из Кюлянпя, что в Хирвийоки, — если вы слышали об этих местах, — отвечал Олави.

— Я там в молодости бывал, — сказал старик уже гораздо теплее. — А из какого дома? — спросил он, вытаскивая из-под стола скамейку и садясь поближе к Олави.

— Из Коскела.

— Из Коскела? Из Большого Коскела?!

— Да, хозяйство довольно большое, — подтвердил Олави.

Старик выпрямился и строго поглядел на него:

— Почему же ты не сказал этого, когда приходил к нам в первый раз? Это было бы лучше и для тебя, и для меня.

— Потому, — сказал Олави, и щеки его вспыхнули, — что я хотел жениться не за счет Коскела и не для Коскела, а только за собственный счет и для себя самого.

— Вот оно что. — Старик несколько раз внимательно оглядел его с ног до головы. — Так, значит…

Но тут он заметил что-то во дворе.

— Извини, — сказал он дружелюбно и поспешно встал. — Лошади пришли из кузницы, мне надо на минуточку выйти — я долго не задержусь.

Олави и Кюлликки показалось, что после ночной бури наступило воскресное утро и колокола на колокольне зазвонили к заутрене.

Кюлликки, счастливая, разрумянившаяся, бросилась к Олави. Он встал ей навстречу. Она порывисто обняла его:

— Какой ты замечательный!

— А ты какая!

Лопнувшая струна

Темный осенний вечер бродил по земле. Он шел по дорогам, скользил по полянам, прятался в лесах. Вода, бежавшая по канавам, указывала ему путь.

Но дом Мойсио сверкал, как костер в темную ночь. Из каждого окна падали яркие красно-желтые снопы света, точно дом горел изнутри.

А на улице сверкали красные, желтые, синие и зеленые огни: это покачивались на ветру маленькие бумажные фонарики, — бродячий художник развесил их на длинных шнурах по обе стороны вдоль дорожки, ведущей от улицы к дому. Над крыльцом раскачивалась разноцветная гирлянда огней, а на самом крыльце как звезды мерцали подвешенные к потолку фонарики.

Из дому доносился гул, в котором выделялись отдельные голоса: звонкие и глубокие, грубые и нежные. За углами дома слышался шум шагов и шепот. Казалось, вся жизнь деревни Кохисева — все ее голоса и огни переместились в этот вечер в дом Мойсио.

Заиграла скрипка. Дом дрогнул, пол затрещал, мимо окон понеслась вереница фигур.

Молодых обвенчали еще до сумерек. Потом все ели, пили и танцевали. Теперь время близилось к полночи, но танцы продолжались.

Жених был хоть куда, невеста — под стать жениху, такой прекрасной пары никто еще не видывал — таково было всеобщее мнение. Желающих попасть на свадьбу было так много, что все не могли вместиться в доме, но бродячий художник шепнул что-то на ухо одному из гостей, стоящих во дворе, и двор огласился криками, вызывающими жениха и невесту. Молодые вышли на крыльцо в сопровождении подружек и дружков, гости кричали «да здравствует» и «ура» — словом, все было как в больших городах — заверил потом художник.