Читаем Песнь песней на улице Палермской полностью

Песнь песней на улице Палермской

Средства в дедовом фонде, наверное, еще остались. Точно мы, правда, об этом не знаем. Ибо о деньгах ни Варинька, ни мать моя разговоров никогда не ведут.

Оказание помощи нуждающимся в магазинчике Народной церкви, как выясняется, представляет собой улицу с двусторонним движением. Мать моя, всегда сторонившаяся действительно страждущих и относившаяся к ним с подозрением, нынче снимает мерку для брюк с толстопузых копенгагенцев и вынужденно выслушивает массу жизненных историй-исповедей. Что ж, Ева растет в моих глазах.

Разбитые сердца врачуют малыми дозами лекарств, и дело это весьма небыстрое. Их следует купать в солнце и соленой воде. Мало-помалу на щеки возвращается румянец, а в бокалы – «Кампари». Печаль бездонна, но даже она вынуждена уступить место жизни среди живых.

У Ольги свой способ переживать горе. Когда у нее выдается пара свободных недель, она приезжает в Копенгаген, где заканчивает вечер с Йоханом в открывающемся спозаранку кабаке Луизы. Мне же приходится капитулировать, и я плетусь домой. Таким вот утром звонит мне Бьянка из магазина свадебных платьев:

– Хорошо, что у вас такая редкая фамилия. Иначе я бы ни за что не нашла ее в телефонном справочнике. Твоя сестра валяется у меня под витринами, словно куча дерьма. Ты не могла бы ее подобрать?

Дома, в нашей квартире, Себастиан пытается утешить меня, мол, да, папы больше нет, но… Мы решаем еще раз отложить нашу свадьбу. «Из-за похорон», – так говорим мы друг другу.

Мой ютландский Медведь по-прежнему обнимает меня на керосиново-голубом диване, но от былой пылкости мало что остается. Вечная Любовь выветривается из него, и я не представляю, что делать. И чем больше я напрягаюсь, тем только хуже делаю.

Он нынче работает с Жизель на постоянной основе. Куда подевался ее супруг-скульптор, мне неведомо.

– Жизель знает, как мрамор ведет себя. Знает до мельчайших нюансов, – объясняет Себастиан, почесывая лоб. – Это впечатляет.

Я не люблю, когда он называет ее по имени. Слишком долго он тянет оба слога, а фамилию Моретти давно уже снял, точно норковую шубку с обнаженной мраморной статуи. В его устах Жизель звучит как название целой страны, которую Себастиан давным-давно объездил вдоль и поперек.

Я киваю, стараясь показать, будто не шибко уязвлена. И предлагаю съездить вместе в Венецию.

– Скажем, на следующей неделе, когда мы оба свободны. Можно будет снова посмотреть коллекцию Пегги Гуггенхайм. Той женщины, что была ненасытна в отношении великого искусства и пальтировалась со всеми, кто так или иначе был связан с миром живописцев.

Себастиан кивает молча. Хотя обычно я умею его рассмешить.

– Или в Рим заедем, встретимся с Жизель Моретти. Мне любопытно было бы пообщаться с твоим новым наставником.

– На следующей неделе у нее выставка в Нью-Йорке, – бормочет он.

Она. Внутри у меня все переворачивается.

– Ну и ладно, с Римом можно до следующего раза подождать.

Я чувствую, что магический свет между нами убывает, словно уходящий год. В своем опьянении Себастианом я постепенно приучилась действовать лишь в одном направлении: больше, больше, больше, и когда мне сделают очередной укол? Страсть его угасает у меня на глазах, и, сдается мне, я наяву вижу, что мысли его направлены в сторону мраморных каменоломен. Мои же собственные живописные опыты представляются мне абсолютно бессмысленными. К моему ужасу оказывается, что я успешно спилила все ветви, на которых сидела.

Кончается дело тем, что мы едем в Венецию. Днем мы прогуливаемся, катаемся по каналам и слишком много пьем. Мне все время очень жарко, и я накачиваюсь жидкостями без всякого предела, пока не засыпаю на пару часов, и тогда передо мной опять возникают мои импрессионистские сновидения. Я отказываюсь наводить фокус на резкость. Новые контуры наших отношений с Себастианом нестерпимы. Тонкие линии, проведенные бритвенным лезвием, разделяют нас на две отдельные личности, идущие каждая в своем направлении. Я пытаюсь держать его за руку и сражаюсь за его внимание.

Венецианские дворцы постепенно уходят под воду, а я утопаю в Себастиане. Каждое утро я все глубже и глубже погружаюсь в мутные воды, пока волшебный город вообще не исчезает из виду. Но я больше не могу достичь дна.

Наверное, очевидно, что именно отсюда мы больше не сможем вернуться назад, не замочив ног. Вернуться в сад Эдема. Вернуться к японским кошечкам и новым началам.

Я отдала свои ноги на сторону. Сотворила, как полагает Варинька, худшее из всего, что только можно. Забыла, что надо стоять на своих собственных ногах. И еще проигнорировала важный совет моей матери: «Надень кислородную маску, прежде чем помогать другим».