Песнь победителя

Мы сами занимаем место бога: суть наша в существовании, а наше существование в будущем. Другие нации мыслили себя гимном во славу Бога. Мы переопределяем Бога как будущее наших самостей.

Казалось бы, ничего особенно оригинального в подобной претензии нет. Самопоклонничество в разных его формах — весьма старое явление с почтенной историей. Из наиболее известных примеров можно привести классический иудаизм как форму этнопоклонничества, или, скажем, гегелевскую философию как форму поклонения государству определенного типа. Кстати, тень Гегеля возникает здесь не случайно: сова Миневры оставила свою каплю и на плече статуи Свободы. Гегель сочувственно писал об Америке как о «стране будущего»; Уитмен, большой поклонник Гегеля[5], писал, что труды прусского соловья было бы недурно сплести в один том и издать под названием «Размышления о предназначении Северной Америки и демократии в ней»[6]. Однако, все эти старые идолы — «народ», «государство» (и уж тем более «религия» или «культура») — неполны, половинчаты, несовершенны, еще не полностью порывают со старой метафизикой. Они слишком легко отделяются от своих поклонников, становясь уже не формами самоугождения, а внешними, абстрактными «регулятивными идеями», которым люди начинают служить, вместо того, чтобы служить себе и только себе.

И только в Америке самопоклонение достигает логического завершения, стяжает венец венцов: предметом культа оказывается ни «государство», ни «культура», даже ни «народ» (представьте себе, даже ни «народ»!), а сама претензия на самопоклонение.

Основой самопревознесения Америки являются не её добродетели, и даже не её победы (хотя и того и другого у неё в достатке), а тот факт, что она решилась на такое самопревознесение. Восхищаться Америкой следует потому, что она осмелилась на такое откровенное самолюбование и самопочитание; Америка имеет право на всё, потому что она свободно отвергла все ограничения, вольно и отважно присвоила себе все мыслимые и немыслимые права; это и есть Образцовая Демократия, то есть страна,

ничего не принимающая в качестве авторитета, кроме свободного консенсуса между таким широким разнообразием граждан, которого только можно достичь.

Разумеется, никакие химеры «совести», «исторической памяти» и прочего, не должны вставать на пути этого культа. И не встанет, уж будьте покойны.

Рорти пишет с бесконечной любовью обо всех, абсолютно всех деяниях американцев. В том числе и о таких, которые в других, неамериканских, неполноценных культурах могли бы стать предметом национального самоедства. Это, впрочем, понятно: лузерки комплексуют по поводу своих маленьких смешных грешков. Смешные, жалкие уродцы! Не то Америка, которая если уж грешит, то с размахом, вкусно, с удовольствием, а главное — находя в любом своём грехе лишний повод полюбоваться собой.

Гордость американцев… совместима с памятью о расширении наших границ путем истребления племен, что мы не сдержали слова, данного в договоре Гваделуп Идальго, и что только наша задиристость мачо[7]повинна в смерти миллионов вьетнамце».

Конечно, даже американская нация может совершить зло. Но ведь «зло было неудачной попыткой воображения выйти за свои собственные пределы», то есть, по сути дела, любое совершенное американцами деяние — это всего лишь полезный обучающий опыт, заслуживающий восхищения уже тем, что он был сделан. Восхитительно всё, абсолютно всё, если это американское. Что касается истребления племён и всего подобного — да, и такой, моя Америка, ты всех краёв дороже мне, говорит Рорти. Впрочем, нет — Америку он любит не «и такой», а именно такой, и именно за эту прекрасную «задиристость». Гордость американца не просто совместима с его преступлениями, она питается ими.

Вот окончательный вердикт Рорти, американца, по праву сильного — господина над господами и философа над философами:

Ничто из того, что совершила нация, не мешает конституционной демократии вернуть самоуважение.

Слышите, человеческие вши? Ничто! Нет такого деяния, уже совершённого или замысленного к совершению, которое может помешать американцам вернуть себе самоуважение, как только оно им вдруг зачем-нибудь понадобится.