Песни и люди. О русской народной песне

— Хорошее дело, Аннушка, — бойко отозвался он, протягивая нам руку, — а откуда гости-то?

Присев подле него на лавочку, мы объясняем ему, кто мы и зачем приехали.

— Хорошее дело, — одобрительно повторяет дед, яростно вколачивая гвоздь в подметку, — это очень даже хорошее дело. Без песни как проживешь? Никак не прожить! Мне вон седьмой десяток кончается, а и сейчас мне день не в день, коли песню не спел.

— А какие же вы песни любите петь, Иван Васильевич? — спрашиваем мы. Дед крякает и разглаживает бороденку.

— А вот вам песня. Чем не песня? — говорит он, посмеиваясь, и вдруг всплескивает ладонями:

Ой, из-за леску, да лесу темного,
Ой, лелю

, лелю, да лесу темного,Да из-за садику зеленого,
Ой, лелю, лелю, саду зеленого,Ой, выходили тут да два удалые,
Ой, лелю, лелю, да два удалые,Ой, лелю, лелю, да парни бравые,Ой лелю, лелю, да парни бравые.Ой, выходили да поссорились,
Ой, лелю, лелю, да поссорились.

Дед начинает притаптывать, сидя на месте, и разводить руками, как бы танцуя.

— Иван Васильевич, да вы настоящий артист!

— Да уж как своего любимого дела не знать, — смеется Иван Васильевич, очень довольный произведенным на нас впечатлением, — я вот и другую знаю!

И, откинув в сторону починенный сапог, старик подмигивает Анне Никаноровне и, притопнув ногой, высоко вскидывает голосом:

Не пила бы я, не ела,
Все на милого глядела!
Пойду, млада, за водой,
За холодной ключевой,
С ушатами, с ведрами,
С новыми, с дубовыми.
Ведра брошу под гор*,
Да сама сяду на траву,
Да сама сяду на траву,
Да раскинусь яблонью,
Яблонью зеленою,
Красотой кудрявою!

— Вот какие у нас песни поют, — говорит торжествующий дед, допев песню до конца, — как, хороша ли?

— Очень хороша, Иван Васильевич!

— Ну то-то я и говорю. Как без песен жить!

И дед берется за второй сапог.

— Иван Васильевич, — говорим мы, — нам хотелось бы вас на нашей машине записать. Она и слова, и голос запишет. Навсегда ваши песни сохранятся.

— На машине?! — изумляется дед. Мы объясняем ему, в чем дело. Дед улыбается во весь рот.

— Отчего же? Это можно. Это разлюбезное дело, — охотно соглашается он, — вот только дай этот каблук прибью — и приду. Ты, Аннушка, тоже с ними пойдешь?

— Как не пойти! Они, почитай, весь колхоз собирают, — улыбаясь, отвечает Анна Никаноровна.

— Вот, каблук прибью, рубашку чистую надену — и приду, — обещает дед, принимаясь с удвоенным рвением орудовать своим молотком.

— Так мы вас ждать будем, Иван Васильевич, — говорим мы, поднимаясь с места, — в избе у Анны Ника-норовны собираемся.

— Да уж приду, приду! Самому, чай, любопытно! — кричит нам вдогонку дед.

— Он старик развеселый, — рассказывает нам по дороге Анна Никаноровна, — сколько старых разбойничьих да атаманских песен знает — беда! А больше всего игровые да плясовые любит. Смолоду балагурить да кадриль водить горазд был.

У крылечка Анны Никаноровны собралось уже человек пятнадцать-двадцать колхозников. Тут и молодежь, и люди постарше. Как всегда, под ногами шныряют и вертятся ребятишки.

Когда фонограф установлен, валики приготовлены и табуретки перед рупором поставлены, является дед. Он явно прифрантился: на нем чистая пестрая рубашка, коричневый старенький, но очень чистый зипун и на ногах только что починенные сапоги. Собравшаяся толпа встречает его приветственными возгласами.

— Вот и дедушка наш!

Не будите молоду

Раным рано поутру.

(Иванов Е. П.

 Русский народный лубок.

М. — Л, 1937, с. 94, л. 33).

— Вот и певун первый!

— Да уж без него как петь! Без него какой хор? То, да не то.

Дед широко улыбается. Не дойдя пяти шагов до крылечка, он вдруг топает ногой об землю и хлопает в ладоши:

Я по бережку погуливала,
Да чернобыль травку заламывала,
Я гусей домой заганивала,
Да ай-люли-люли, заганивала,
Я серых домой заганивала,
Да белу лебедь уговаривала…

Притаптывая и прищелкивая пальцами, дед пляшет перед фонографом.

— Да погоди, дед, — унимает его Анна Никаноровна, — погоди, машина-то еще не заведена.

Мы усаживаем старика перед рупором.

— А чего петь-то? — бойко спрашивает он.

— Ты, дедушка, плясовую спой, — просят колхозники, обступившие Ивана Васильевича, — ведь ты на плясовые больно горазд!

Дед откашливается и вдруг громко запевает в самый рупор: