Песни и стихи. Том 2

Ко всем он относился как старший к младшим. Во всяком случае, ко мне всегда относился как к маленькому. И ко всем относился немножечко как к маленьким. У него было невероятное внутреннее спокойствие, закрытость; его побаивались… Он был как бомба — знаете, которая вертится и не взрывается. И даже Юрий Петрович Любимов был с ним осторожен — при всей вспыльчивости, он никогда не позволял себе неосторожного слова в отношении Высоцкого. Мог за глаза сказать там что-нибудь вроде: «Менестрель…!» — так, полушутя-полусердито, но в присутствии Высоцкого, насколько я помню, он всегда был очень осторожен.

Высоцкий очень часто приходил на спектакль с опозданием. Уже семь часов, а Высоцкого нет! И в последнюю секунду на своём иностранном автомобиле он с дикой скоростью подъезжал. И, в расстёгнутой дублёнке, входил медленно в коридор дирекции. К нему бросались, мол, уже начало! — и прочее, и проч., а он спокойно продолжал с кем-то о чём-то договариваться. Мне казалось это очень странным, я даже сердился. Я подходил к нему тоже что-то сказать — он поворачивался и, очень нежно улыбаясь, говорил: «Анатолий Васильич. Всё будет в порядке…». И я немел. В нём была какая-то чертовская сила внутренняя, которую я никогда не мог разгадать. Наверное, друзья его, которые с ним пили или гуляли, может быть, знали его иным, но в театре, по-моему, его знали таким, как я говорю.

Я репетировал «Вишнёвый сад» — он был в Париже. Играл Лопахина дублёр. Я с ним долго работал, упорно, это был очень хороший артист — Шаповалов, мы замечательно репетировали, но однажды, на замечаниях, после прогона или репетиции, я почувствовал, как что-то странное меня притягивает к той части зала, в которой сидят актёры на замечаниях. Что-то меня притягивает именно туда. И я невольно начинаю говорить только туда. Говорю свои замечания, замечания… и постепенно начинаю видеть два каких-то невероятных глаза, впившихся в меня — слушающих. Я не сразу сообразил — только потом — что Высоцкий приехал и пришёл на репетицию. И он хотел в один раз догнать — вот он так меня и слушал. Это было невероятно… Потом это воспоминание долго-долго из меня не выходило. Действительно — он догнал за несколько раз, и мне пришлось очень обидеть Шаповалова, потому что, когда Высоцкий начинал репетировать, это было что-то неимоверное. Там, как вы знаете, есть момент, когда Лопахин купил вишнёвый сад и когда он бушует, так вот, когда он играл… Я помню, мы играли в клубе «Каучук», и в театре, и где бы мы ни были, к этому моменту все закулисные работники, люди из бухгалтерии, откуда-то ещё — все-все-все стягивались к кулисе и слушали этот момент. Он играл его так страшно, что вообразить трудно, как может выдержать человек такое бешенство: он так плясал, так кричал, так неистовствовал, что это было невероятно. Причём так было всегда. У меня есть плёнка с записью спектакля. Я её стал недавно прослушивать и понял, что эта плёнка записана в тот день, когда все артисты играли спустя рукава — это сразу и очень чувствовалось; но только лишь доходит до того места — и Высоцкий играет точно так же, как всегда. И всегда невероятные, страшные овации после его монолога.

Он говорил: «Вот хочу, хочу сегодня концерт провести просто так, легко, но на второй песне завожусь и провожу уже на всю железку до конца».

Ещё поражало то, что он в «Вишнёвом саде» начинал спектакль совершенно почти беззвучно. Там первая реплика, кажется: «Пришёл поезд, слава Богу. Который час?» — Он говорил это, ну совершенно как будто и не говорил… Ну, во-первых, он знал, что как только он выйдет и откроет рот, публика смолкнет и будет ждать каждый, — каждый его вздох. И потом он обладал каким-то таким органом, что даже лёгонький звучок доходил до самой-самой дали зала.

Актёры все его, по-моему, даже не то чтоб любили, а как-то особо к нему относились… Когда он умер, я зашёл к себе в театр и услышал, как где-то завели пластинку Высоцкого. Я поднялся по лестнице и увидел, что в какой-то боковой и верхней подсобке на полу стоял магнитофон, и пел Высоцкий, и дверь была открыта, а вокруг сидели артисты и некоторые плакали… Это был, может быть, единственный актёр, к которому даже и при жизни испытывали особое чувство. По-моему, его звезду чувствовали всегда…

На радио мы работали замечательно. Он ничего не знал, потому что прибегал всегда с других работ, но в одну секунду схватывал то, что ему говорили. Он же был поэтом и играл Мартина Идена — тоже поэта, и в «Незнакомке» играл Поэта, и в «Дон Жуане» так молниеносно схватывал пушкинский ритм и содержание стиха, что почти не нужно было делать замечаний.

А вот в последней, пушкинской передаче он был совсем другим. Очень жёстким, очень неприветливым был в последнее время. Что-то с ним такое происходило… Был очень угрюмым, резким, быстро что-то делал и сразу уходил.