Читаем Песни и стихи. Том 2 полностью

Песни и стихи. Том 2

Летом шестьдесят шестого года в Одессе снимался «Золотой телёнок». Режиссёр Михаил Швейцер сказал: у Высоцкого медальный профиль. Люди думают, что они знают Высоцкого. Они не знают настоящего Высоцкого, даже на Таганке не знают.

В гостинице «Аркадия» — Высоцкий только что ушёл, он пел шесть часов без перерыва, с десяти вечера до трёх ночи, в номере были все свои, режиссёр Соня Милькина, режиссёр Петя Тодоровский, Серёжа Юрский, Светлана Старикова — на балконе, обращённом к Ново-Аркадийской дороге. Михаил Швейцер смотрел в ночное небо и вспоминал: я прикидывал актёров на Бендера. Сначала их было много, слишком много. Потом осталось трое: Владимир Высоцкий, Михаил Водяной, Сергей Юрский. Потом остался один: Сергей Юрский. Я выбрал Юрского. Для Остапа Бендера Высоцкий слишком драматичен.

Швейцер задумался и добавил: не только как актёр драматичен, как человек — драматичен.

В семьдесят пятом году, на генеральной репетиции «Вишнёвого сада», на Таганке, в последний раз я видел Высоцкого на сцене. Он играл Ермолая Лопахина, русского купца: «Напоминаю вам, господа: двадцать второго августа будет продаваться вишнёвый сад. Думайте об этом!.. Думайте!..» Боже, сколько боли было в его словах: боли за других.

Это было во втором действии. А в следующем, третьем действии, с гитарой, хмельной от счастья, от торжества, он метался по сцене и хохотал: «Я купил! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу… Вишнёвый сад теперь мой! Мой! Боже мой, Господи, вишнёвый сад мой!». Потом он закричал хриплым своим голосом: «Скажите мне, что я пьян, не в своём уме, что всё это мне представляется!» На миг остановился, посмотрел безумными глазами, опять закричал так, что люди съёжились в своих креслах: «Не смейтесь надо мной!» — и затопал ногами.

Это был апогей: он купил имение, где отец и дед были рабами, где их не пускали даже в кухню. Мир принадлежал ему: «Пускай всё, как я желаю!». Но Ермолай Лопахин не желал. Не мог желать.

В Квинсе после концерта он увёл меня в сторону и сказал: «Здесь полно сексотов. Знаешь, Феликса сняли. Падлы!». Феликс Дашков — капитан черноморского лайнера — наш общий друг. В 75-ом году, летом, я получил телеграмму от обоих. Из Касабланки: «Любим. Обнимаем. До встречи». Встречи не было: я подал на выезд. Я уехал через год, но тогда я не знал, что понадобится год, даже больше года.

В Квинс-колледже я дал ему книжку своих одесских рассказов «Большое солнце Одессы» и спросил, как надписать: Одесса, Москва, Нью-Йорк? Он сказал: Нью-Йорк. И добавил: «У меня два дома — в Москве и в Париже. Книга будет у Марины». Я невольно оглянулся. Он поморщился: «Плевать мне на них. Но как они душу мотают, как они душу мотают мне!». Я сказал: из Нью-Йорка, на Советский Союз будет передача по радио о его концерте. Он взял меня под локоть и воскликнул: «Тут уже с этим балаганным объявлением подсобили! Да что они, не понимают, что живёшь там, как на углях. Ради Бога, скажи на «Свободе», чтобы никаких передач обо мне, а «Голос» передаст пару песен — и баста! Ох, суки… — он добавил ещё неприличное слово, — как они там, в Москве, мотают душу мне!»

Как-то один из тех, что теперь уже здесь, без оглядки, не щадя себя — куда там Савлу-Павлу! — обрушился на коварный десант из коварной Москвы, поэтов, бардов, менестрелей. Я сказал об этом Высоцкому. Синие глаза его от огромных зрачков стали чёрные.

Когда мы возвращались, он несколько раз стукнул большим пальцем в грудь, слева. Я спросил: болит? Да не болит, скривился он, не болит…

А болело, ещё как болело!

А уж теперь, действительно, не болит.

Плачьте люди: у Владимира Высоцкого больше не болит и никогда уже не будет болеть сердце!

Аркадий Львов

«Новая Газета»

август 2–8 1980 г.