Песни радости, песни печали

– Не ждала я от тебя! Глядишь, на этом свете не все во мрак погрузится, коль ты на милосердие способен.

Птица надавила на кортик и резко дернулась к Тарху. Клинок пронзил ее хрупкий стан насквозь. Не успел Тарх и моргнуть, ее уста раскрылись и сказали на прощание:

– Спасибо тебе. Но не могу я здесь без царевича.

Перунов сын поднялся на помост, показывая тысяче кровожадных глаз свой нечаянный улов. Толпа негодовала и бранилась, лишенная обещающего быть потешным представления.

Новый град распрощался с утренним дождем, и теперь между угловыми башнями повисла мокрая взвесь. Она окутывала седые здания, пробиралась в доски строений и сердца людей, заставляя и те и другие твердеть и костенеть. Широкий помост дворцового крыльца был отмечен памятью о чудесном превращении Велимировой дочери. В утренний час границу выжженного круга переступил башмак нового сюзерена Северных земель.

– Оставь ты самовар, созови баб, пусть в лес отправляются, там после дождя грибы должны уродиться.

Добродея послушно кивнула и скрылась в темноте дворца. Спустя несколько минут воротилась и пролепетала:

– Лукошки, значить, собирают, отправятся сейчас.

Чеслав ничего не ответил, а только хлопнул себя по бедру, сделав несколько шагов вдоль перил. Служанка уже выучила, что это должно было означать: сюзерен желал, чтобы она прошлась с ним. Оставила в стороне все неотложные заботы и отправилась туда, куда вздумается Чеславу. Они медленно спустились по ступеням на пустынную площадь. Несмотря на пробивающееся солнце, здесь стоял мрак. Чеслав подобрался к одному из столбов, вкопанных посреди майдана, и бросил между делом:

– Сколько прошло уже?

– Три дня. – Прислужница остановилась, поочередно загнула несколько пальцев, одновременно с тем беззвучно шевеля губами, и выпалила: – Нет, четыре.

Он мерно кивал – ему было плевать на цифры. Мыслями сюзерен был где-то далеко.

– Ну и поделом им.

Неожиданно его взгляд выхватил из площадной пустоты болтающийся на ноге повешенного башмак. Чеслав взял его в руки, осмотрел с разных сторон и кивнул служанке.

– Странно. Такой катырь добротный, а никто не взял еще. Непорядок. Людям что, обувка не нужна хорошая?

Аккуратно расшнуровав ботинок, он опустил его на землю. Вместо него в воздухе теперь висела портянка. Он дернул за ее край – и под ней стыдливо оголилась почерневшая ступня.

– За чистотой конечностей следить пристало вятшим-то, Колояр!

– Прикажете снять? – спросила Добродея, стараясь не поднимать взора на повешенных князей.

Чеслав прошелся меж столбов, пристально разглядывая казненных.

– Что-то я в них изменений ни толики не вижу.

Он тряхнул за ногу Путислава, бывшего до недавних пор тайным советников сюзерена. Глаза у того были распахнуты сильнее, чем когда-либо при жизни, и в них свила свое гнездо птица невыразимого страха. От толчка тело советника закачалось, а столб понуро заскрипел.

– Раскаяния не наблюдаю. Народ хорошо, что не ходит, – тихо хоть стало, на благо люда новоградского поработать можно.

Добродея держалась из последних сил: ядовитый запах бился в голову и рождал мутные позывы.

– А знаешь что, Добродеюшка? – Чеслав подождал, пока она поднимет на него взгляд. – Ты повели советников, – он махнул рукой на повешенных, – зерном снабдить. Обсыплют пусть. Везде пусть сеют: в карманы, за воротник и за пояс, и в исподнее тоже, да погуще. Они, видать, до того гадкие, что их даже птицы не клюют. А так хоть воронье слетится, закружит их в танце.

Служанка, не выдержав, ступила два шага и вывернула желудок прямо под одним из повешенных. После смахнула брызнувшие слезы, утерла губы и прохрипела:

– Как прикажете, ваше вятшество.

Мы васильки срывали в поле
Не для потешных вечеров.
И вместо злой твоей юдоли
Мы наплетем тебе венков.

Челнок наполнили цветами,

В них много разных лепестков.
К нам не вернешься больше, знаем.
Ты на пути в долину снов.

Скрывайся, лодочка, за лесом,

Плыви по волнам за горой.
Ты Чернобогу будь невеста.
А Маре быть тебе сестрой.

Голос Алконост сорвался и сбил всю стройность хора. Она всхлипнула, вытерла мокрые щеки и продолжила идти за мужчинами, несущими серую лодку.

Позади поющих дев, еле перебирая непослушными ногами, ступали Мила и Гамаюн. Головы обеих были покрыты мрачными палантинами, под ними было не разобрать лиц, лишь по возвышающимся из-под одежды крыльям можно было опознать, кто замыкал эту печальную процессию. Народу было немного: помимо подруг, товарки Алконост по хору, Армаун, примчавшийся в последнюю минуту, да пара старух, неравнодушных к чужой беде. Им было совсем не важно, кого хоронить, жизнь их была настолько уныла и безрадостна, что даже прогулка под траурный плач была сродни приключению.