Песни радости, песни печали

Семь дней и семь ночей минуло с тех пор, как цесаревича проводили в последний путь. Сердце Пятимирия замерло, будто умер не один человек, а сразу весь народ покинул белый свет. На улицах и площадях стольного града не раздавались радостные голоса: все берегли свое счастье как могли, прятали его подальше от чужих ушей и глаз. Скорбь раскрасила одеяния горожан в мрачные тона, и перемещались перепуганные граждане стремительно, словно тени. Все ждали знака от того, кто правит.

Салтан отнес свое горе в Перунов дом. Царь прятался от прежней жизни там, в его аскетичных сводах. Забыв о сне и пище, он самоотверженно молился, не вставая с колен. Спустя неделю, на радость прислуге, он возвратился во дворец, но лицо его несло печать непробиваемых раздумий. Было ясно, что тревожить владыку можно только в исключительных случаях. Например, когда вопрос касался жизни и смерти.

В дверь негромко постучали.

– Ваше величество, аудиенции просит царевна Ладимила Новоградская.

– Впустите.

Царевна шагнула в покои Салтана и замерла, не зная, как приветствовать опаленную утратой душу. Насыщенные красные оттенки убранства, щедро сдобренные золотом, смотрелись вычурно и неуместно в тот печальный день. Царь восседал на троне – вернее сказать, он прислонился к подлокотнику, будто бы занимать престольное место ему вовсе не хотелось. Увидав Милу, он обвел помещение рукой и проронил:

– Располагайся.

За спинами будущих родственников зажужжала прислуга: кто принес самовар, кто зазвенел блюдцами, а кто загромыхал тарелками, полными угощений и всяких варений. Справившись с расстановкой всего необходимого к чаепитию, слуги поклонились долу и разбрелись за ширмы.

– Садись, коль разговор будет долгим, – устало произнес царь.

– Нет, ваше величество, позвольте у вас отнять всего несколько мгновений. – Миле было до того неуютно от не высказанной еще просьбы, что, не замечая за собой, она стала кружить по комнате. Поймав короткий ободряющий кивок Салтана, она забормотала: – Не стану говорить снова, насколько невыразимо жалко мне, что царевич… не буду. Надеюсь, намерения мои видятся вам такими же чистыми и светлыми, какие они и есть на самом деле. Я пришла просить вас о помощи, и мне будет наградой, если вы меня выслушаете.

Она остановилась напротив царя. Между ними раскинулся стол. Салтан поднял взгляд на деву-птицу и снова поощрительно кивнул.

– Я прошу вашего содействия, – продолжала она. – Не смею настаивать, могу лишь умолять. Моя знакомка, добрая и чистая душа, оказалась в безвыходной ситуации. И только ваша мудрость может способствовать разрешению…

– Мила, твой голос ладен и приятен, но ты обещала быть краткой.

– Конечно, прошу простить мои околицы… – Она глубоко вздохнула, зажмурилась и выпалила: – Тарх не желает освобождать Сирин, обвиняет ее в убийстве Елисея. Прошу вас, ваше величество, не допустите казни, это было бы страшной ошибкой!

Царь хлопнул себя по лбу, будто на него сел комар или мошка, и потер переносицу, словно насекомое успело его укусить.

– Она сама созналась или мне солгали?

– Она сама созналась, и она же солгала! – сложив руки перед собой, произнесла царевна. – Не убивала она цесаревича, об этом достоверно…

– Тогда в чем созналась? – оборвал ее лепет Салтан, раздраженно повысив голос.

Мила вдруг представила себя назойливой мухой, а царя – единственным шансом не умереть от голода. Потому она продолжила донимать его тем, что было важно ей одной:

– В том, что любила его.

– Любила?

– Да. Любила. И была с ним, если вам угодно знать.

Салтан нахмурил брови и новым взглядом посмотрел на ту, которой так и не суждено было стать его невесткой.

– Тогда зачем ее спасать? Она совратила твоего жениха, а ты за нее просишь?

Дева сжала руки еще сильнее:

– Это… это не повод… желать кому-то смерти.

Во взоре царя появилась крепкая дума. Воцарилась звенящая тишина, но спустя несколько минут Салтан разрубил ее твердым словом:

– Я не влияю на Совет мудрости и правды.

Теперь Милу будто укусили, и не комар, а ядовитая змея, не меньше. Она принялась размахивать руками, даже крыльями чуть не подняла ветер, почти крича:

– Царь Салтан, она не губила Елисея. Слишком хорошо я ее знаю, не знаю даже – чувствую… Она не способна сознательно причинить ему вред! Ее вот только пытались засудить – да, конечно, нарекли блудницей, зелье ей вменили… А она, горемычная, только и искала, что любви…

Салтан слушал недвижимо. После Милиной тирады не спеша оторвался от подлокотника и подчеркнуто медленно опустился на трон. Одного этого было достаточно, чтобы Мила сложила крылья, понурила голову и произнесла:

– Мне сложно это говорить, владыка, но я с достоинством и благолепием принимаю и впредь буду принимать любое ваше решение. Ибо мудростью вашей живет царство Буянское.

Она поклонилась, коснувшись рукой дощатого пола.

Уже в дверях ее остановил непривычно тихий призыв царя:

– Мила! Мой сын убит. Кто-то должен заплатить за украденную жизнь. И если Тарх сочтет необходимым казнить Сирин, то пусть будет так.