Песни радости, песни печали

Немиза лениво развернулась к приближающейся темноте и хотела было произнести какую-нибудь колкость о владыке Прави, как лицо ее парализовал испуг. Всем своим телом она высунулась из лодки, чтобы рассмотреть что-то в этой темени, да так настойчиво, что супругу пришлось пересесть на бортик, чтобы их лодка не опрокинулась. Богиня сглотнула слюну, скользнула злым взглядом по Тарху и, попытавшись взять себя в руки, приторно-сладким голосом сказала:

– Милый, на кой нам твой братец? Вымокнем сейчас все до нитки. Издалека вижу: не договоримся мы ни о чем, только хуже сделаем. Давай подобру-поздорову домой возвратимся, не будем над водой словоблудничать – авось и до драки недалеко будет. Не в настроении он! – Она снова вздернула очи на Тарха и обожглась о его торжествующий взгляд.

– В уме ли ты, Немиза? Сама меня снарядила, к брату послала, от дел меня оторвала, а теперь все вспять оборачиваешь? Не бывать этому. Приехали раз, так и побеседуем. Драки разводить не стану, не звери же мы какие. Ты своими настроениями властвовать учись – больно быстро они меняются.

В клубах темноты стали проступать очертания могущественного судна. Тучи, что, казалось, зацепились за мачты, рассыпались на мириады чернеющих точек. Близ вымытых дождями парусов вились да так орали неживыми голосами стаи ворон, что все вокруг наполнялось жутью да пряталось восвояси. Река покрылась мелкой рябью, будто тоже затряслась от страха.

Застолье, пышущее на скрытом от глаз камышами холме, тоже резко поутихло. Верховные молча переглядывались, и лица их вытянулись от удивления.

– Тарх с ума сошел! – прошипел Перун. – Этого-то из Нави на хрена притащил?

От галеона цвета сажи отделилось такое же темное пятно. Стоящий в лодке богатырь лишь оттолкнулся от борта веслом, да так сильно, что ему хватило мощи доплыть до места встречи. Немиза совсем сникла и сидела, отвернувшись в другую сторону. Тарх молча кивнул высокому старцу из галеона, а тот, не обращая ни на кого внимания, сухо произнес:

– Пора домой, Мара! – и протянул руку к лодке Стрибога.

Бог ветра переступил так, что его челн закачался, поймал равновесие с помощью весла и, избежав нечаянного купания, завопил:

– Ты какого лешего к свояченице руки тянешь? В Навь свою плыви и там своевольничай, старый хрен мертлявый!

– Марочка, я ждал слишком долго, чтобы ты сейчас медлила, – как будто и не слыша возмущений Стрибога, проговорил Чернобог.

– Ты там оглох, что ли, старик? Сейчас сдую тебя – пожалеешь о строптивости своей! Немизу оставь! Домой к себе плыви, попутал ты сестер!

Старец отвел руку в сторону, наткнулся взглядом на рассерженного покровителя буянских ветров и тихо, почти баюкающим голосом проговорил:

– Стрибоженька, не гневайся. Нет никаких сестер. Все ясно вижу: обманула она нас. Есть Мара, что и мне женой всегда была, и тебя возжелала да сестру себе выдумала. Не гневайся, Стрибог, забираю я с собой мою суженую – моя она по первому праву.

Очи отца всех ветров расширились, взгляд его судорожно сверлил то Чернобога, то белизну вспенившейся от волнения реки, то Немизу, оказавшуюся Марой. О Тархе в тот миг он не вспоминал. Осознание шло к Стрибогу долго, очень долго. Наконец, ощутив на корне языка горечь, как при изжоге, он качнул плечами, сжал веки и тихо процедил:

– Убирайся отсюда.

Черная лодка медленно коснулась борта галеона, и в считаные мгновения небо снова расступилось, избавившись от полчища вороных птиц. Оставшиеся лодки со стоящими мужчинами хранили молчание, провожая взглядами корабль из Нави.

– С делами сердечными мы покончили – пора к столу. Вон за теми камышами все накрыто. Перун с Макошью да Сварог с Ладой будут рады побеседовать, – выпалил Тарх, будто они только вышли с потешного спектакля.

Стрибог поднял на него тяжелые глаза, полные обиды и горькой влаги, заскрежетал зубами и прошипел:

– Ненавижу!

После обернулся ветром и смерчем унесся по замершим плесам.

Белые крылья царевны задевали поверхности влажных камней, составлявшие кладку стен подземного коридора. В ее голове не укладывалось, как в этом мрачном подбрюшном переходе она могла встретить Гвидона и как в нем же могли держать в заточении ее дорогую Сирин. «Бедная девочка! – повторяла про себя Мила. – Схватили целовальники, злые языки оговорили, на гибель верную обрекли. Не будет этого!»

Тусклый свет масляной лампы ее конвоира выхватил ржавые прутья решетки, за которыми в кромешной тьме растворялась темнокрылая Сирин.

– Эй! – прошептала Мила настолько тихо и нежно, насколько могла. – Дева-птица, покажись мне, красная!

Белый крылатый силуэт почти светился, опаляемый огоньком лантерны. Изящный стан будущей царицы льнул к холодным тюремным жердям.

– Сирин!

В непросматриваемом из-за темени углу каземата послышался шорох перьев, за ним следом прозвучал ровный голос:

– Уходи, пожалуйста. Уходи!

Мила досадливо отвернулась, встретившись глазами с сопровождавшим ее охранником. После снова прислонилась к решетке и сказала чуть громче:

– Без тебя не уйду. Я за тобой, к тебе, Сирин. Покажись мне.