Песни радости, песни печали

– Пошли отсюда, мрази! – заорал крылатый опричник и подбежал к лежащему человеку. Повернув набок его голову, Финист тут же отпрянул, закрыв рукой рот от ужаса. Лицо было не сказать что изуродовано – от него почти ничего не осталось. Одежды были разорваны в лоскуты, измазаны грязью и запекшейся кровью. Очевидно, умерший стал завтраком лесных обитателей. С заметным усилием поднявшись на непослушные ноги, опричник добрел до ветвистой лещины, узрев на ней оторванный кусок ткани, развевающийся на суку как флаг. Коснувшись незамаранного уголка материи, Финист попытался отдышаться, но новая находка заставила его забыть о вдохе и выдохе. Внизу, у самой земли, сверкало что-то знакомое. Он поднял предмет, источник блеска, и отупевшим взглядом вперился в свою ладонь.

Перед его остекленевшими глазами вихрем проносились минуты того утра: душный сон, кухарки, калачник, стук в дверь и лекари, конюх… Столько людей и бессмысленных поступков, тупое ожидание чего-то, пустота и тревога. Тревога, заставившая его встать раньше привычного, тревога, появившаяся, когда нужно было быть готовым к беде… Он корил себя за то, что не слушал своего сердца, своих предчувствий, не придавал значения тому, что твердо знал во сне. Поступи он поутру иначе, возможно, то, что случилось, не стало бы непоправимым. Лемотрин-камень сверкал в его руке, переливами своими притворяясь то свежей порослью на пастбищах, то лесным болотом в ясный день, то вязким дегтем в бочке, в который опричнику хотелось нырнуть и задохнуться. Цветом своим камень удивительно повторял цвет глаз своего хозяина, оставшись Финисту о них напоминанием.

Вдоль узкой тропы расселились камыши да, покачиваясь, прятали под собой край тверди – границу суши и воды.

– Ай! В воду провалилась! – разнесся над речной гладью женский голос.

– Т-ш-ш-ш! – настигнув кричащую Макошь, прошипел Тарх. – Я же просил, давайте тише! – Убедившись, что никто больше не собирался жаловаться на промокшие лапти, продолжил: – Недолго совсем осталось, дошли почти.

За рваной полосой грязно-зеленых сабель камыша мелькали головы важнейших богов Буянского Пятимирия, устремленные в одном направлении. Наконец они вышли к небольшой пристани, к которой была привязана маленькая весельная лодка.

– Мы все в нее не поместимся, – сказал Сварог, хохотнув, но остальным шутка не показалась смешной. Чтобы усилить ее действие, бог добавил: – Даже съестное, и то не влезет!

Он махнул назад, туда, где запыхавшиеся крестьяне тащили целый обоз припасов, пытаясь поспеть за богами-хозяевами. Чтобы прислуживать Верховным, их одаривали чем-то таким, чего было не встретить у обыкновенных смертных. Вместе с допущением к богам чаще всего они получали хвосты, рога или копыта, прекрасно подчеркивающие их незавидное вьючное положение.

Тарх оглядел свою семью, как предводитель войска. Перун недовольно морщился, бросая хмурые взгляды исподлобья. Лада тяжело дышала, правда, было неясно, была ли то одышка или невольное сочувствие. Макошь не скрывала откровенной скуки – все, что ее интересовало у пристани, это ее намоченная пятка. Только дед Сварог улыбался и весело размахивал руками, ища возможности пошутить да посмеяться. «Семья мечты», – подумалось Тарху, после чего он отчеканил:

– В лодке буду я один. А вы… – он обвел рукой Верховных, – ступайте чуть дальше – вон на тот склон, до него с четверть версты. Там стол, стулья и все, что надобно, спрятано в кустах. Оттуда вся река с севера на юг просматривается. Только, молю вас, не шумите, будьте любезны! Всю рыбку распугаете!

Перун вскинул очи на главу Совета мудрости и правды, цыкнул языком и проговорил:

– Ладно, сын. Плыви скорее.

Как только весла мягко заскользили по воде, на холме началось пиршество. Содержимое обоза без промедления выложили на белоснежную скатерть, вино разлили по кубкам, и по склону поползли обеденные запахи. Чего на том столе только не было: и утка, запеченная в яблоках, и рулька, зажаренная на костре, и всякая речная рыба, мясо, горки зелени, пироги да булки, разноцветье разносолов… Макошь похватала сразу всего, не дожидаясь, пока прислужат, понадкусывала всего жадно и, не успев всего прожевать, придвинулась к свекрови и тихо-тихо спросила:

– Налаживается, стало быть?

Та улыбнулась, погладила ее по руке и ответила:

– Стало быть, Макошь!

Страшная весть разлетелась по городу в мгновение ока. Порывистый ветер трепал края материи, играл с саваном, обнажая бездыханное тело, и, пока обезображенного покойника донесли до дворца, о гибели царевича узнала каждая мышь в крепостной стене. Из ставен торчали головы, взрослые закрывали руками детские пытливые глаза, а сами зрели исподлобья, не в силах оторвать взгляда и сдержать страха. Если царского сына, оберегаемого опричниной да властью отца, могут прикончить вот так на рассвете, то что обычному люду – ходить и не бояться?