Песни радости, песни печали

На его поверхности темнели углубления. Мила сообразила, что именно отсюда привозили те кристаллы, что сверкали на алтаре в каждом капище. Через них, эти осколки, боги получали тот воздух, который заряжали люди своими молитвами. В отцовской молельне был небольшой осколок такого камня. Его замысловатые переливы манили Милу, когда она была маленькой девочкой. Велимир сказывал, будто бы цвет Алатыря подневолен настроению Сварога: когда отец богов спокоен – камень синий. Когда Алатырь начинал рдеть – Сварога что-то тревожит. В детстве она разглядывала камень бесчисленное количество раз, пытаясь разгадать, в каком расположении духа Сварог. За разноцветным блеском вставали лишь слова отца – не виделось ей в Алатыре никакой перемены. Всего дважды она дивилась тому, как он преображался: когда советники принялись роптать после затяжного бунта, камень потемнел и заискрился, что ночное небо. Похожим он был и в день смерти Велимира, вот только блеск его совсем потух, слившись в тусклое фиолетовое сияние.

Валун-прародитель тоже не отличался постоянством оттенка: кутающая радуга гладила его беспрестанно. Будто то был и не камень вовсе, а неведомый зверь и под тонкой кожей его бегала разноцветная кровь. Милу заворожила эта игра. Шагая по широким выступам, она забралась на самый верх Алатыря. Вслед за ее поступью камень благоговейно светлел, расходясь от следов нежными полосами, будто под ногами рождались родники чистейшей воды. Оказавшись на вершине, она разместилась в широкой неровной выбоине, зазывно зияющей под ветвями дуба. С нового трона Мила обозревала дивные виды: поля и реки, треугольники крыш и окружности широких куполов, а внизу – священный источник, испив воды которого, по поверью, можно было обрести ясный взор, увидеть истину. Вот что звало сюда царевну. Собравшись с мыслями, она потерла переносицу и принялась за думу о том, что волновало ее сильнее остального.

Совсем недавно она была наивной девчушкой из северного городка – сырого форта, в который с окрестных деревень сносили дары Сварогу да другим богам, на сиротскую пристань привозили все то, чего не давал суровый край. С того пирса, серого, как и все в родном Новом граде, отплыла она с ладьей в Буян-град, чтобы из дочки сюзерена стать невестой царевича – красавца, известного на все Пятимирие своей страстью к роскошной жизни. Все, что занимало ее тогда, казалось теперь просто смехотворным: обряды перед замужеством – а так ли пройдет их встреча с царевичем, как описано в десятке, сотне книг, что без разбора она читала всю свою девичью жизнь? Все, что она старалась пестовать в себе перед судьбоносной встречей: непременная покорность, мягкость, с которой надобно принять будущего супруга таким, каков он есть, – казалось ей сейчас дикостью. Как и утверждение, что, хотя муж, особенно знатный, может быть жестоким, жена, со своим смирением, должна быть его опорой, а ее долг – бескорыстной любовью сгладить все неурядицы мужниной жизни. Какой болван писал все эти книги? Все, что в них нацарапано, – фальшивка и обман, ни на толику не похожие на ту правду, что открылась Ладимиле за эти несколько дней!

Она восседала на каменном троне и снова думала о замужестве. Вернее сказать, гонялась за своими сомнениями, пытаясь схватить и забить их насмерть. Но они были изворотливее хозяйки и выпрыгивали самыми неожиданными мыслями: «За Елисея я должна пойти, чтобы довершить то, на что меня родной отец отправил, и стать царицею буянской. Нарожать наследников, воспитывать их и беречь… Салтан сам меня назначил, а значит, я должна… Должна ли? Если милый мой не мил, если между нами пропасть равнодушия и не поймем друг дружку мы ни в век… А если не смиряться? Сказать по чести, мол, не править нам с Елисеем, испортим мы друг другу жизнь, коль рядом будем… Что тогда? Царь, что под Перуном правит, молнией разразится, проклянет меня да отпустит на все четыре стороны! Не простит и не пожалеет, имя мое заклеймит позором и поторопится забыть. А я взмахну крыльями и направлюсь в отчий дом, где ждут объятия Чеслава, верного друга, с младого детства во всем соратника и брата…»