Песни радости, песни печали

Шорох стал более явным – видно, пленница поднялась на ноги, а после и вовсе раздался грохот, когда она поволокла за собой на цепи булыжник, прикованный кандалами к ногам. В круг света вышла совсем другая Сирин: осунувшаяся, потерявшая свой оливковый лоск. Губы будто высохли и истончились, а из глаз кто-то похитил весь свет, сверкавший непрестанно ярче северных звезд.

Мила закрыла рот руками, чтобы не заплакать навзрыд. Все в ней смешалось: и радость встречи, и ужас от облика Сирин, и бессилие перед Советом мудрости. Как она ни увещевала Тарха, отпустить под ее честное слово деву-птицу не разрешили. Кое-как справившись с накатившими чувствами, она утерла слезы и просунула руки между прутьями, чтобы прикоснуться к подруге, но та не торопилась голубиться. В ее безжизненном взгляде было сложно что-либо распознать, словно она была где-то далеко от этой тюрьмы, царской крепости, Буян-града.

Простояв с минуту молча, она посмотрела Миле прямо в глаза, попыталась скривить усмешку и сказала:

– Пришла увидеть мои бесстыдные очи? Если хочешь плюнуть – давай, я не отвернусь. Только ради этого и встала.

Мила наклонила голову в попытке убедиться – не подменили ли часом Сирин? Речи ее были до того нежданными, что застряли в голове, вертясь где-то у самого уха. После, избавившись от комка в горле, царевна проговорила:

– Ты… ты шутишь так? Я вызволить тебя хочу – зачем плеваться?

Сирин сбросила с лица улыбку, больше похожую на оскал, и закачала головой:

– Не надо, Мила! Я должна отправиться за ним.

Девушка развернулась и поволоклась в свой угол.

– Но ты же его не убивала! И не должна платить жизнью, ничем платить не обязана!

Черная дева-птица остановилась на краю пятна света. Чуть повернула голову, чтобы краешком глаза видеть царевну, и проронила:

– Я с ним спала. Ты знала?

Под девичьим сердцем сквозняком пробежал холодок, обжигая все внутри, разливаясь по телу тупой болью. Мила обняла себя за плечи, пытаясь избавиться от болезненного наваждения. Ее губы разжались и выпустили короткий ответ:

– Не знала. Это что-то меняет?

Пленница подобралась вплотную к решетке.

– Я была с твоим женихом, Мила! Любила его всю ночь до рассвета, пока мы оба не обессилели. Страстью своей мы затопили его дивный сад, он выбивал из меня похоть, а я выдавливала из него любовные соки, обрызгивая ими все вокруг. Набери полный рот слюны и плюнь в меня, прокляни меня навсегда и оставь, чтобы меня казнили скорее!

Милу переполняли боль и жалость, они выливались из нее слезами. Она схватила подругу за руку и горячо зашептала:

– Не имеет значения, для меня не имеет, Сирин. Ты должна жить! Твое заклинание, Деметрой завещанное, оно же силы не имеет, мне Гамаюн и Алконост поведали. Отчего же ты хочешь, чтобы я в тебя плюнула да на гибель обрекла, на что тебе?

Лицо греческой девы-птицы исказила гримаса горечи. Из нее прорвался поток слез, как горный родник, проснувшийся после затяжной зимы. Не утирая мокрого лица, она заговорила:

– Добрей тебя не знаю никого, милая! Добрей и чище. Простила ты меня, блудницу грешную, и в этом силы больше, чем во всех целовальниках, воинах да опричниках. Но от слов своих не отступлюсь. Знаю, просто знаю: должна к нему отправиться.

– Но ты не виновна…

– Не важно. – Сирин приложила палец к губам царевны. – Я хочу быть с ним. Мы встретимся там, в Нави!

– А-а-а-а!

По центральной площади стольного града пронесся истошный вопль. Эхом он отпрыгивал от зданий, летел по галереям и переулкам, шлифуя своей злостью камни стен и мостовых.

– А-а-а-а! – повторился крик с новой силой. В этот послеобеденный час народ, населявший царскую крепость, не торопился выходить из своих домов. Ставни были прикрыты, занавески задернуты. И вовсе не от солнечного света прятался люд. Пробирающий до костей ужас обдавал каждого, кто слышал этот нечеловеческий вой. Он поднялся с той минуты, как в кремль вернулась Ильмера. Побыла недолго с мужем, прижалась к найденному поутру бездыханному телу и, не в силах держать в себе горе, выбежала на буянский простор.

– А-а-а-а! – не могла остановиться царица. Стон ее переродился в рык, да такой мощи, что можно было подумать, будто по столице бродит раненый зверь. Внутри Ильмера и была в тот час волчицей, загнанной охотниками.

– Не прощу! – Из ее крика стали выделяться отдельные слова. Они отчетливо разлетались по городу: – Не будет прощения никому: ни людям, ни богам!

Обезумевшая от боли, царица бросилась на колени и замаранными в крови руками сорвала амулет со своей шеи. Как только серебра коснулись капли крови, стекающей с ладоней, равносторонний крест закрутился на обереге, набирая скорость, подобно колесу. Через несколько мгновений он остановил свой бег и распался на три изломанные линии, расположенные друг над другом, – теперь они напоминали волны. Царица беспрестанно качалась, сидя на земле, почти касаясь челом камней мостовой, и что-то тихо приговаривала. Узрев перемену в рисунке оберега, она прекратила кланяться, воздела очи к небу и просипела:

– Мой сын на пути к тебе, Мара. Как забрала его жизнь, так и отдай!