Песни радости, песни печали

Они замерли друг напротив друга – Мила стоя в дверях, а Салтан, не прячущий слез, сидя на золотом буянском троне.

Площадь перед Салтановым дворцом заполонила вязкая, шумная масса: народ пришел требовать праведного мщения. В те же самые мгновения площадь Семи звездословов сжалась и молчала. Весь лоск ее куда-то делся, миндальные деревья сбросили лепестки, раскинув по мостовой причудливый шарлаховый[40] ковер, фонтан не бил струей ввысь, а тихо плакал отдельными каплями, стараясь не производить заметного шума. Шума было достаточно от людей, столпившихся на центральной площади. А здесь – никого. Лишь у мраморного парапета стояли, обнявшись, три девы-птицы. Их можно было принять за искусно высеченную в мраморе статую, если бы они одна за другой не вздрагивали, уткнувшись друг в друга.

Что было в мыслях прелестных дев – одним им было известно. Они, несомненно, знали, что в половине версты от них, у самого лобного места главы Советов буянских определяли, что же делать с приговоренной Сирин. Но прекрасно понимали, что поделать ничего не смогут. Оттого так и стояли – обнявшись, ожидая самого худшего.

– На кол не надо! Люди опять зароптать могут – мол, очень жестоко.

Троян грыз ногти, переходя от мизинца к безымянному пальцу. После он отвлекся на кого-то в толпе, заглянул на помост и радостно вернулся к Тарху.

– Костер уже заложили. Опричник с лучиной быстро разрешит наши сомнения.

Впрочем, ему самому стало ясно, что сжигать на костре девушку, да еще и такую прелестницу, было бы немилосердным. Обслюнявив ноготь на среднем пальце, он вдруг разродился новой идеей:

– Может, просто обезглавим, чтобы не было недомолвок о том, что она соучастница плана переворота?

«Она не соучастница. Она вообще не…» – Тарх замер, испугавшись того, что чуть только что не сказал. Его страшила мысль, что в самый неподходящий момент он может дать слабину. Только не сейчас. Хватало того, что он отпустил мальчишку-князя, руководствуясь секундным наваждением. А тут все обстоятельства да улики были как на ладони: умерщвлен наследник престола, царь в горе, царица в ярости, народ требует справедливости. Она же сама пришла и во всем созналась…

– А что, если это ошибка, Тарх?

В глазах Трояна сверкали алмазы сомнений, и не крупинка случайная, а целая гора, гора самоцветов, слепящих своим блеском, затмевающих все, что могло припомниться: и сотни сгубленных душ, и тысячи спорных решений, и мириады правых обвинений. Но в тот момент вместо содействия в жестокости, которую им двоим отведено было вершить в Буяне, он находил в Трояне лишь страх и жажду раскаяния.

– Я сам ее отведу, – проговорил глава Совета мудрости и правды и пошел за пленницей.

Перышки крыльев подобрались в ожидании страшного. Последний прибой людского гвалта должен был уничтожить Сирин в три шага. Девы-птицы считали: в первый раз люди взвоют, увидев своего врага – хрупкую эллинийку, которая осмелилась любить, да так, что за миленьким своим и в Навь отправится. Вторая волна шума поднимется после объявления приговора. Особо рьяные охотники до справедливости будут вторить словам из свитка, повторяя их за Трояном во весь голос. Ну а в третий… Об этом думать не хотелось вовсе. Ни о чем не хотелось думать. Только вжаться друг в друга и выть, пока не кончатся слезы, переждать, пока ненависть не разойдется по домам, и попрощаться так, как им позволят, с подругой. Или с тем, что обезумевший народ от нее оставит.

Толпа взревела. «Выводят, значит…» Девы обнялись еще крепче. Дыхание их остановилось, сердца будто перестали биться… Как вдруг они услыхали что-то странное: со стороны царской площади летел гнусавый посвист, обволакиваемый разочарованным мычанием. Спустя какие-то минуты эти звуки разлетелись по мостовым, и стало ясно, что народ принялся разбредаться по домам.

– Сирин… – прошептала Мила, распахнув глаза.

За несколько минут до этого произошла непредвиденность. Тарх маялся, идя к затворнице, и все не мог понять, каким способом лишить ее жизни было бы правильно…

В его тяжелой голове бурлили вязкие мысли. Острием кинжала жалили слова Николы, крутящиеся без остановки. Ни одна смертная душа ему не верила. Он снова и снова вспоминал пытки и жестокость, ставшую его давней спутницей. В тот миг он желал только одного: отделаться от необходимости вершить судьбы, быть карателем, нести боль и смерть. Но не знал как. В этих раздумьях он добрался до кованой ограды острога.

Тарх поглядел на изможденное лицо пленницы, повелел снять кандалы, поднял с колен перед собой и промолвил:

– На костер тебя не поведу. К колесу привязывать не стану. Свинец, пусть и растоплен, в горло заливать не желаю. На кол сегодня не сядешь. В котле не сваришься. И топор марать кровью я не намерен.

Глава Совета мудрости и правды выхватил кинжал и перерезал веревку, связывающую руки Сирин. После коснулся острием ее подбородка, задрав его, и прошептал:

– Отпускаю тебя. Лети на все четыре стороны.

Взгляд девы в секунду ожил. Она всмотрелась в собеседника, мягко сжала своими ладонями эфес кинжала и опустила его к груди.